Книги

Мария Атлантова, Член Московского союза художников.
Мне интересны археологические находки. В них теплится Душа Времени. И растительный мир- моя стихия. Жизнь цветов -это искусство самой Природы. В голодном, холодном, безработном городе Тамбове, в воскресенье, 11 октября 1931 года, в час ночи хлынул ливень и — родилась я. Мать, Екатерина Васильевна Дмитриева, — тамбовчанка. Моряк отец — орловский удалец — Василий Петрович Строев. Жизнь понеслась... Судьба бежит вперед. Казалось, я любви взаимной плод. Какая-то оказия случилась, и разлюбились они, и разлучились друг с другом и заодно со мной. Запеленутая, я оказалась на руках у бабушки (Екатерины Васильевны Дмитриевой). С тех пор бабушка - это мое все. Она была не без интереса к искусству. Вспоминала гастроли Федора Шаляпина. Пела весь репертуар Анастасии Вяльцевой. Первые рисунки мои — тамбовские каракули: на белой печке печным углем, на чистых деревянных некрашеных полах — печным мелом, на земле и на снегу— прутиком. Наверное, хотелось гордиться. но не выходило. В 1933 году бабушка со мной переселилась в подмосковное Кунцево (теперь округ Москвы), где жила ее старшая дочь Антонина с мужем Михаилом Яковлевичем Фридманом (из Бобруйска). У меня появились мама с папой. У них была нормальная работа. Достаток. Меня любили. Семья теплая. А в 1938 году подарили мне братишку Витю. В Брюсовском переулке, рядом с Московской консерваторией, жили наши родственники — семья Бородиных- Воюцких. Мы общались часто. В самые тяжелые времена выручали друг друга. Я подолгу гостила у них и в детстве, и в юности. Они активно интересовались моим альбомным творчеством и сами рисовали. Их среда сильно влияла на меня. Тетя Оля Бородина и ее муж Сергей Сергеевич Воюцкий были крупными учеными-химиками (засекреченные). Они дружили не только со своими коллегами, но и с художниками. На стенах висели пейзажи Бялыницкого- Бирули, «Сирень» Павла Кузнецова и другие пейзажи, в том числе отца семейства — Бородина Якова Семеновича. Коллекция патефонных пластинок у нас: классика оперная, симфоническая, народные песни, романсы и детские сказки. А у Бородиных зарубежная современная музыка и коллекция песен Александра Вертинского. Дядя Сережа (полиглот) показывал мне и переводил книги по искусству, привезенные из заграничных командировок. У холостяка дяди Шуры Бородина (он младший в семье) был свой круг: автомобили, спортсмены, писатели, художники, в том числе семья живописца В. Цыплакова с женой Г. Таежной, Сергей Герасимов, Александр Дейнека, а позднее и космонавты. Мы устраивали домашний театр. Есть фото и кино. Я росла и в этой среде, и в кунцевской. У соседа Б.Ф. Замыслова стены тоже были обвешаны картинами. И он писал мой портрет. У него же я познакомилась с живописцем «бубнововалетчиком» В.М. Новожиловым Он ставил мне натуру и учил рисовать, а сам старался писать «обнаженную» без белил. Жена его — певунья. У них быв али гости: Петр Кончаловский, Павел Радимов и другие. Разговоры об искусстве, чтение стихов — я слушала. А бабушка учила меня тому же, чему учила ее дочерей ее мама: белошвейному художеству, чтоб было «прочно и красиво». Она повторяла: «Жизнь протянется — всего достанется». Так и стало. 1941 год, июнь. Тепло. Солнце. Веселые, мы с братцем, держась за руки с мамой, с прогулки идем и поем: «Если завтра — война, мы поймаем слона и посадим в железную клетку...» В ночь — бомбежка. Война. Страх. И началось: едва небо зарокочет по-немецки, мы кидаемся в дворовое бомбоубежище в полную темноту. Ноги — в болоте с лягушками. В ужасе они прыгают на нас. До отбоя тревоги терпим, часто до утра. Война навязала нам жестокую норму жизни. Эта норма не уложится в этом рассказе. Тяжело вспоминать и невозможно забыть. Четверых родных и близких она отняла навсегда. Но детвора - мечтатели. Нам хотелось поймать хоть одного шпиона, но никак не получалось.
А были мы тимуровцами. Книгу «Тимур и его команда» Аркадия Гайдара все знали почти наизусть и в меру своих сил старались помочь в быту старым, слабым, одиноким. Каждый из нас чувствовал себя нужным, скромным героем. Не зря ли потом так поспешно надсмеялся над своим дедушкой Егор Тимурович Гайдар, произнеся с высокой трибуны: «Грош цена такой культуре...»? Мы верили в победу и ждали так, что, наконец, дождались. Но тяжесть продолжалась. Бабушкина школа помогала не умереть от голода. Мне приходилось работать на разных местах и в разных должностях. Я взрослела. Три года работала и училась в кунцевской вечерней школе рабочей молодежи. В 1955 году получила аттестат зрелости. В оценках пестроват аттестат, но в зрелости — надежда... Дорого стоит победа над собой. Держу в руках свои крылья. Но снова начались сложные перипетии в поисках работы. Однажды, в жаркое воскресенье, когда берега Москвы-реки едва вмещали купальщиков — здесь и я в стайке девчат, — подходит ко мне солидный гражданин и говорит: «Не согласились бы вы попозировать в кружке художников? Вы будете принадлежать всем и никому». Настораживаюсь... Говорю: «Подумаю». Дома посоветовалась с художниками, своими старыми приятелями и доверилась их советам. Итак, я — натурщица? Работаю. Одновременно записываю в изостудию к Ю. Г. Ряжскому По его совету вечером позирую, днем учусь тут же. Он часто после занятий с тремя студийцами и читал стихи запретных поэтов: Анны Ахматовой, Александра Блока и других. И давал мне сборники домой читать. Я окрылялась. А в электричке, по пути от Кунцева до Белорусского вокзала, зарисовывала пассажиров в блокнотик. В разные времена позировала и в других изостудиях, и в институтах: Суриковском, Строгановском, Текстильном. А также, по приглашению мастеров-художников, и в кружках. Например, собирался кружок (в районе Сокола). М.В. Алпатов (искусствовед) рисовал, Вася-«фонарщик» (помощник Алпатова, на лекциях показывал через фонарь диапозитивы в Суриковском институте) писал маслом напряженно, Олег Прокофьев (сын композитора Сергея Прокофьева) и рисовал, и маслом писал, и читал разные разности из подпольного «самиздата» — нечто неслыханное. А.В. Фонвизин рисовал, писал акварелью, ловил пластический момент, когда менялась поза, и рассказывал что-нибудь из своей жизни. После работы был чай, со спорами. Алпатов показывал шикарные книги с репродукциями и увлеченно комментировал. Я вникала в суть споров об искусстве и методах обучения. И чувствовала себя внештатной студенткой