Книги

Встречи на путях нашей жизни бывают так различны. Есть встречи пустые, так сказать проходные, сопровождающиеся праздными разговорами. И есть встречи, полные значительности,- разговоры, которые не забываются. Разговоры с людьми, которые входят в память и сердце и о которых радостно вспоминать. Для меня часы и дни, проведенные с Арутюном Галенцем в его домике в Арабкире за беседами, за просмотрами его замечательных работ, остаются памятными навсегда. Мы как-то сразу стали друзьями. Я отношу это «на счет» Галенца и его Армине — людей большой простоты, редкостного душевного тепла, прямоты и откровенности, доброты и приветливости. В этом доме царила такая нравственная чистота, такая истинная атмосфера искусства и любви к искусству и людям, которая сразу дарила радость гостю. 

Арутюна и Армине Галенцев я воспринимал как художников, достойно представлявших Армению и ее народ, — радушный, гостеприимный, поэтичный. Дом Галенцев был для меня частицей, «микроклеточкой» моего представления об Армении с ее высокими культурными, гуманистическими, художественными традициями. Из бесед с Арутюном я много узнал о нем, о его сиротском детстве, о его скитаниях‚ о нелегком его пути к признанию. Я узнал и полюбил в нем художника-патриота, который, с детских лет оказавшись за рубежом, стремился вернуться на родину и отдать ей свой талант и свой труд, который с молодых лет был полон уважения к революции и ее героям. Помню рассказы Арутюна о том, как еще в годы своей зарубежной жизни, завоевав в Европе и в арабском мире репутацию талантливого художника, он писал плакаты, призывавшие к поддержке Советского Союза (дело было во время второй мировой войны)‚ и карикатуры направленные против сторонников гитлеризма. Знакомясь с полотнами Арутюна, я узнал художника необыкновенного творческого разнообразия, великолепного мастера портрета, пейзажа, натюрморта, карандашного рисунка,— живописца и графика, всегда, в каждой работе нового, ищущего, меняющегося. Разговаривая с Галенцем, я узнавал его мнения, его мысли об искусстве, крепко связанные с принципами его творчества. 

Однажды Арутюн предложил написать мой портрет. Он сказал, что это его сердечное желание и что эту работу он хочет сделать «для себя». Мы условились, что он начнет ее со следующего утра и сделает за несколько дней (дня через четыре я должен был уезжать домой, в Москву). Работал Галенц легко и, я сказал бы, весело. Посматривал на меня и рассказывал разные смешные истории. Перед тем, как начать трудиться, он посадил меня у стены под какой-то черной металлической «загогулиной», каким-то обломком гонга. — Так будет хорошо,— сказал он.— Это интересный цветовой контраст к твоей красной рубашке. Затем, подойдя к холсту, он бросил взгляд на дверь и пошел к ней. — Я приоткрою дверь. Впущу сюда сад, так будет веселее. И Арутюн «впустил сад» на полотно. В одной из пауз я рассказал Галенцу о том, как я впервые позировал одному художнику незадолго до войны. Дело было в Доме творчества писателей в Пушкине, под Ленинградом. Местный художник, старый человек, почти ежевечерне посещал этот Дом и писал портреты проживавших в нем литераторов. Однажды он сказал о своем желании написать меня и явился ко мне с огромным фотоаппаратом довольно старомодного вида, на штативе с колесиками.

Я удивился, спросил, зачем ему фото? Старик, прицеливаясь в меня аппаратом и готовясь набросить на себя черное покрывало, чтобы приступить к съемке, уверенно ответствовал. — Новая техника, от нее не следует отказываться. Я всегда контролирую себя фотографией. Вскоре я получил нечто среднее: не то портрет, проконтролированный фотографией, не то фотографию, «проконтролированную» карандашом. Арутюна очень развеселил этот рассказ. Он смеялся, потом вдруг погрустнел и сказал, что таких вот фотографов вместо художников еще немало водится и что зрители и даже критики нередко принимают фотографию за искусство. Все народы,— говорил Галенц‚— имеют своих мастеров и своих маляров, претендующих на роль живописцев. Армяне гордятся Мастером Сарьяном, но у них есть и такой маляр, как Некто N, живопись которого полностью обезличена. Отсутствие творческой индивидуальности, эпигоиство, «фотографизм», натуриализм Галенц считал величайшим злом, утратой авторской позиции.

Сам Галенц был во всех своих работах художником с ярко выраженной индивидуальностью. Его полотна всегда проникнуты лиричностью, страстью,- они написаны "с отношением".

 Уже при первой нашей встрече, знакомясь с его портретными работами, я сказал Арутюну, что яркость его красок не может скрыть стремления автора выразить на полотне свое понимание главных черт характера изображаемого лица, Галенц сказал, что он и не хочет скрывать свою точку зрения на изображаемое лицо, что, воплощая характер, он выражает и свое отношение к нему. Вот‚— рассказывал он, «комментируя» портрет одного армянского публициста, вернувшегося вместе с ним на родину после второй мировой войны,— этот человек был убежденным, идейным коммунистом. И мне хотелось во всем его облике передать эту строгую и скромную натуру. И хотелось сказать своей работой, как я уважал этого благородного человека. На Галенц показал мне интересную портретную работу, на которой лицо человека было разделено пополам невидимой чертой и по обе стороны этой незримой полосы были представлены два «настроения», два проявления характера. — Я‚— заметил художник,— видел его таким и таким. Это как бы два воплощения одной натуры. Уже позднее, знакомясь с портретом И. Луначарской, я спросил Галенца, было ли у него желание, наряду с портретным сходством, выразить характер стремительный, целеустремленный. Да,- ответил Арутюн,- она ведь журналистка и говорят, хорошая.

 Когда Галенц закончил работу над моим портретом, он «прокомментировал» и его. Он сказал, что хотел передать некоторые черты моего характера, каким он ему представлялся. Это, — сказал он‚— убежденность и веселье. — Вот‚— говорил он,— посмотри на рот, на глаза. Я хотел сказать. что ты романтик и оптимист. Уж не знаю, как насчет меня, но характеристика эта как нельзя лучше подходила к самому Арутюну. Вот уж кто был и романтиком, и оптимистом, человеком, одержимым упрямым жизнелюбием и поэтическим мироотношением. Эти черты его характера отчетливо сказывались на его работах. 

Как художник, Галенц был прежде всего реалистом. Он шел от жизни, от аналитического к ней отношения, которое так отчетливо проявлялось в пристальном изучении характеров. Его реалистические вкусы имели свои традиции-в армянской миниатюре, в творчестве великих испанцев, в колоризме французов конца минувшего века. Однажды он сказал мне, что больше всего заинтересован в открытии красоты, таящейся в жизни, в открытии того, что остается так часто незамеченным или обойденным в жизни и в людях. 

Да, его интересовало вдумчивое восприятие жизни, аналитическое понимание характеров. Но при этом он всегда оставался в своих работах лириком и романтиком, художником с отчётливо выраженным настроением, темпераментным, эмоциональным отношением к цвету и свету, с поэтикой контрастной, с линиями, подчинёнными движением и порывом чувств. Сколько же прекрасной романтики в его портрете Гоар Гаспарян, выступающей в «Лакме», во всех этих женских и девичьих образах,-в их легких, "летучих" фигурах, в этих прекрасных лицах на длинных- длинных, почти лебединых шеях. И какой веселой романтикой овеян его автопортрет с чуть за прокинутой головой, с непокорной гривой волос, с горящими глазами. 

Романтичны и его пейзажи,- едва ли не весенние, летние, озаренные радостным светом. Это мир утренний, словно впервые увиденный во всей его буйной красоте, пронизанный солнцем и ветром, с реками, которые бегут, весело играя своими красками, с деревьями, сочно зелеными, шумящими листвой. И натюрморты у него особенные, лиричные, экспрессивно красочные, настолько живые, что их и не назовешь натюрмортами. Они поражают контрастностью своих красок, неожиданностью композиционных решений, оригинальностью деталей ( вроде маленькой синей куколки, игрушки, которая кажется этакой Мальвиной с голубыми волосами). Арутюн Галенц был мастером, который стремился и умел находить новое в жизни и мире высоких, драматичных чувств. 

Посмотри— говорил Галенц,— тут есть что-то новое. Это он говорил, рассматривая собственные работы или листая альбомы с репродукциями работ других художников. - Вот, посмотри, я и шаржи мог делать. И Арутюн показывал уморительнеший рисунок высокого, массивного субъекта на тонких ногах, с огромнейшим брюхом. Это был для меня «новый» и неожиданный Галенц. — А это что?— спрашивал я, обнаружив в папках Арутюна множество набросков, посвященных каким-то опытам в области краски и беспредметного рисунка. —- Это... так, техника, набиваю руку, упражняю глаз... Линия и цвет, краски и их оттенки, целые гаммы красок... Линии и краски самой жизни, охваченной в движении, в «дыхании». Для Галенца жизнь была объектом непрестанного изучения, освоения, анализа, творческого преломления в искусстве. Как художник, он искал все новых и новых способов подхода к ней, восприятия линий, света, цвета. Однажды я пошутил, сказав, что дом Галенца очень точно встал на углу улицы Месропа Маштоца и улицы Анри Барбюса. В этом доме как бы скрестились традиции древнеармянского творчества и современного революционного искусства французов.

Арутюн не возражал. Он заметил, что без открытий великих французских новаторов, без открытий Ван-Гога и Пикассо, искусство нашего времени уже не может развиваться. Но для него основой основ является, конечно, родная почва Армении, культура и традиция, истоки которых так крепко связаны с именем и делом Месропа Маштоца. 

Армения была любовью и существом Галенца и его творчества. С детства видел он в своих снах и мечтаниях родную страну. И прибыв на ее землю, обновленную революцией и социализмом, он отдал ей все богатства своей души. Своими руками строил он свое жилище и свое ателье на этой родной земле родного древнего Еревана. Со своей Армине ученицей, женой и другом— работал он над образами новых людей Армении — ученых‚ геологов, писателей‚ крестьян, над пейзажами города и деревни. Они словно состязались в новых и новых темах,-Арутюн и Армине‚— иногда работая над портретами одних и тех же людей в глубоком согласии, но каждый по- своему решая свои темы. Помню, с каким волнением готовил Галенц свою большую выставку‚ свой первый большой творческий отчет, принесший ему заслуженное признание. Он прислал мне свое фото, снятое на открытии выставки: нарядный улыбающийся, стоял он в толпе посетителей. У Арутюна была прекрасная, детски чистая улыбка. В ней выражалось то умное простодушие, которое так характерно для больших художников, для людей открытого, "распахнутого" сердца.

Этой чудесной улыбкой он улыбался мне в последний раз, провожая меня, улетавшего в Москву, на аэродроме в Ереване. День был жаркий, Арутюн пришел в рубашке, раскрытой на груди, с не покрытой головой, лицо его светилось добротой и весельем.

Больше я его не видел. С горечью и болью узнал я о его такой внезапной, такой неожиданной смерти. 

С его уходом армянская культура, Советская Армения понесла большую утрату. Он был художником Советской Армении, которой он гордился, как ее верный сын. И Армения в праве гордиться им, талантливым и своеобразным мастером, художником- искателем и новатором.

1968 г.