Интерес к Востоку зародился у отца еще в годы его ученичества и поездки во Францию, откуда он совершил две кратковременные экскурсии в Египет и Турцию, о которой впоследствии на протяжении всей жизни вспоминал. Второе, но весьма отдаленное знакомство с "Востоком" состоялось уже в 1926 году, когда мы всей семьей поехали в Феодосию, а оттуда в местечко Тузы, засаженное виноградниками, заросшее фруктовыми садами, венчающиеся розовыми скалами горы Медовой, место, где родилась первая "восточная" акварель "Отузские татарки". Помню светлый вечер, мы с отцом идем над берегом, а внизу, среди громады камней, с визгом, в длинных ситцевых рубахах, плещутся женщины. В то время они ходили в шароварах, длинных рубахах и коротеньких казакинах. Головы обвязывали светлыми платками с разноцветными каемками или шалями. Наверное, эта поездка и послужила началом так называемой восточной темы. В следующем, 1927 году мы снова поехали на Восток, но уже не в Крым, а на Кавказ, через Тифлис, где жила папина студентка Тамара Тавадзе, в Батуми. В Тифлисе мы прожили 10 дней, отец был в восторге от окружающей нас экзотики, от осликов, идущих с поклажей, от мушей, с деревянными «седлами» за спиной, от извилистых улочек старого Тифлиса с его знаменитыми серными банями. Все это было совершенно неожиданно и интересно. По утрам нас будили крики разносчиков керосина, которые гортанными голосами среди умиротворенной тишины громко выкрикивали свое «гарасин!», «гарасин!». Просыпаясь от этих звуков, мы вскакивали с постелей и спешили на улицу, которая к тому времени заполнялась самым разнообразным людом. Наряду с городскими жителями тут и там мелькали пестрые одежды курдянок и черные покрывала аджарских женщин, закутанных так, что видными оставались только глаза. Все это было необыкновенно таинственно, а женщины, все без исключения, казались красавицами, скрывающими свои чары под одеждами. В кофейнях или около них сидели на скамеечках аджарцы ы свои странных штанах, похожих на галифе, и в башлыках, завязанных замысловатыми узлами, а также турки на красных фесках. Дом Тавадзе, где мы остановились, тоже казался нам необыкновенным, хотя снаружи он и не отличался от подобных ему двухэтажных особняков с коваными балкончиками. Жизнь внутри начиналась с широкой лестницы, вершиной которой была дубовая дверь, а над ней широкие оленьи рога. В одной из комнат висело на стене старое дедовское оружие. Помню, что по случаю нашего приезда в доме был устроен праздник. В столовой, от окна до двери, раскинулся большой обеденный стол, по обеим сторонам которого сидели гости, пили грузинские вина, ели суп из виноградных листьев с манной крупой и еще какие-то восточные кушанья. Отец Тамары, одетый в национальный костюм, носил бороду и усы и был похож на одного из персонажей Нико Пиросманашвили. Кроме нас с отцом и женщин из семьи Тавадзе, было много мужчин, таких же бородатых и усатых, как хозяин дома. Застолье оказалось богатым и длительным, так как тамада через определенные промежутки времени провозглашал тосты за гостей, за хозяев, за каждого в отдельности, и, конечно же, все с удовольствием пили, словом, принимали нас очень гостеприимно и тепло. У нас с отцом была отдельная комната с двумя кроватями, затененная шторами, благодаря чему свет в помещении был теплый, оранжево-коричневатый и составлял разительный контраст с ослепляющим светом улицы. Все дни мы ходили по городу, ездили в Ботанический сад, заходили в какие-то подвальчики, где к вину подавались горы всевозможной зелени, которая казалась мне шершавой и невкусной. Как всегда, отец ходил с альбомчиком и все время рисовал, так как кругом была жизнь совсем необыкновенная, яркая, не похожая на нашу северную. Через десять дней, которые пролетели, как сон, мы поехали в Батуми. В то время путь от Тифлиса к Батуми шел через Сурамский перевал. Дорога петляла, ныряя в тоннели, высвобождаясь опять на солнышко и снова прячась в горы. Окна в вагонах были открыты, и, высунувшись чуть не до пояса, мы видели то хвост, то голову своего поезда, который, как гусеница, медленно полз в горы. Был вечер, и косые лучи солнца освещали странным малиновым светом верхушки гор, а мы все смотрели то направо, то налево, протирая глаза, запрошенные паровозным дымом, смешанным с угольной пылью. Когда красные лучи погасли, мы вдруг увидели в одном из ущелий далекие огоньки, стоявшие неподвижно в наступивших сумерках. «Это огнепоклонники, это храм огнепоклонников», - говорили люди, а нам казалось, что сказка, начатая в Тифлисе, разворачивается все глубже и интереснее. «В горах живут курды, они идолопоклонники…» - и я пыталась представить себе этих таинственных курдов с их загадочными богами. Утром путешествие было закончено. Батуми встретил нас жарой, шумом разноголосой толпы и пестротой одежды, но тогда мы еще ничего о нем не знали. Просто приехали в новый город. С вокзала мы, не помню уж как, попали в район набережной. Адресов у нас не было, и мы не знали, куда приткнуться, но скоро к отцу подошла какая-то женщина, и, пройдя с ней несколько кварталов, мы очутились в замкнутом пространстве двора, с одноэтажными строениями, двери которых выходили на двор. В одну из таких дверей мы и вошли, очутившись в небольшой комнате, где росшие за окном кусты создавали ощущение зеленой темноты и прохлады. Здесь стояли три кровати, стол у окна и два стула. Женщина, приведшая нас, была одета во что-то пестрое, на груди в несколько рядов висели бусы, голова повязана зеленой шалью. Лицо у нее было смуглое, глаза черные, миндалевидные и почему-то не блестящие, нос приплюснутый, брови, сросшиеся над переносьем, а губы полные, красиво очерченные. Она была курдянка. Та самая, которая, наверное, тоже огнепоклонница. Звали ее Соня, она плохо говорила по-русски, но все время улыбалась. Нам она очень понравилась, и я думаю, что ее одежда и наружность послужили поводом для того, чтобы отец снял у нее комнату. Помню, в течение всего нашего двухмесячного пребывания в Батуми Соня эта исполняла роль и хозяйки и служанки одновременно, то есть мыла изредка в комнате пол, много и непонятно разговаривала и смеялась. Целый месяц, до приезда моей второй матери, я прожила вдвоем с папой. Каждый вечер мы ходили с ним на набережную, где прямо под открытым небом находилась небольшая кофейня, мы садились лицом к морю и заказывали свой турецкий кофе, который приносили каждому отдельно в маленьком кофейнике, с длинной металлической ручкой и разливали в игрушечные чашечки. К кофе подавался стакан холодной воды, окаймленное справа дальними горами, а слева море сливалось с горизонтом. Цвет его был необычен, и если у берега преобладали охристые оттенки, то у горизонта, переходя от желтого к изумрудному, простиралась полоса сине-лилового цвета, но это было только прелюдией. У берега переваливались с боку на бок маленькие бело-зеленые лодочки с занятными названиями, вроде «Соня», «Мария», «Чайка». Чуть подальше стояли турецкие фелюги, груженные арбузами или ящиками с фруктами. Они были широкие и, наверное, очень легкие, паруса их, опущенные или поднятые, бередили сердце мечтой о далекой непонятной стране – Турции, еще более загадочной и интересной, чем наш Батуми, в который мы погружались с каждым днем все глубже. На рейде стояли большие пароходы с широкими полосатыми трубами, из которых валил разноцветный дым. На палубах толпились матросы в беретах – иностранцы. Но солнце опускалось все ниже, и залив, как в альбоме гениального художника, начинал окрашиваться в самые разнообразные цвета, которые, сменяя друг друга, лились непрерывной радугой, а мы, как зачарованные, тихо сидели за столиком, забыв про кофе, и смотрели на необычайные перемены цвета воды, суши и неба. Каждый день феерии эти были разные, не похожие на вчерашние, поражая наше воображение. Потом фейерверк красок угасал, и над морем простирался серебристый цвет сумерек. На пароходах и мачтах фелюг загорались огни, теплые тона неба уступали место фиолетовой дымке и лазурным проблескам. «Театр» закрывался, и мы шли через узкие улочки прибазарных районов, с висячими вывесками лавок, к себе домой. С минаретов нас провожали томительно-нежные голоса муэдзинов, призывавших правоверных на вечернюю молитву. Утром мы ходили на базар, даже подступы к которому завалены были горами дынь, арбузов, персиками, помидорами и прочим. К базару шли толпы людей, ухитряясь при этом еще на руках держать ребенка, когда еще один или два цеплялись за подол, шли женщины. Иногда на ослике проезжал старый мулла в белой одежде с зеленой чалмой на голове. Толпа была очень пестрая, веселая. Здесь же расхаживали матросы и продавали фильдеперсовые чулки, нитки янтаря или куски заграничной ткани. Говорили, что на базаре «продают контрабанду»! Это звучало таинственно и завлекающе. С этого времени и начинается настоящее увлечение и разработка отцом темы Востока. Причем все образы и людей, и строений, и местности брались им из жизни и только ждали своего часа, своего 1931 года, чтобы преобразиться в его любимых героев. Помню, мы сидели на пляже. Между отдыхающими от группы к группе ходила девушка, почти подросток, неся на согнутой руке миску с печеными грушами. Иногда она останавливалась и кричала: «а вот пичони груш, кому пичрни груш?» Была она обыкновенной девчушкой-замарашкой, отец сделал с неё набросок. Через три года образ девушки, перенесенной на холст, в его представлении приобрел поэтическую значимость и стал символом женственности и обаяния. Так же трансформировался и «Восточный мотив с голубой лестницей». Я помню этот дом, и эту лесенку, и людей, которые там находились, но здесь, в живописи, воплощенное в монументальной композиции, все стало неким символом восточной улицы, с сидящими женщинами, с развевающейся по ветру желтой занавеской. Все, с чем соприкасалось внимание художника, как бы освещалось в его сердце своим неповторимым светом, своим особым даром видения мира. Работы тридцатых годов совершенно особенные. Отойдя от классики двадцатых, где все подчинено законам анатомии и мастерства, Шевченко как бы сбрасывает со своих плеч старые каноны и заново начинает свою творческую жизнь. Он уже стремится к «эмалевой» поверхности холста, предпочитая разнообразие фактуры, лаконичность и монументальность построения. Работы этого периода романтичны и приподняты. Очарование Востоком делает их поэтически возвышенным. Занятия монотипией совпадают с началом тридцатых годов. Вещи этого периода резко отличаются от всего сделанного им в двадцатые, но перекликаются с ранними его работами 1913-1919 годов, где опять-таки проявляются прежние истоки – и народное творчество, и поднос, и вывески, только более утонченные. Это можно увидеть, вспомнив его ранние произведения, такие, как «Портрет жены в красном», «Девочка в кресле», «Завтрак», «Вывесочный натюрморт» и другие. Тема Востока обогатила и палитру Шевченко. Цвет стал более напряженным, а содержание картин приобрело романтическую окраску. Вершиной этого периода можно назвать «Девушку с грушами», «Натюрморт с гитарой», «Старый торговец», «Пейзаж с парусником». К этому списку присоединяется и множество гуашей и монотипий 1931 года, таких как «Девушка с яблоками» (гуашь), «Идущие женщины с ребенком» (гуашь), «Аджарская женщина с осликом и ребенком» (гуашь), «Сидящая женщина в розовом» (гуашь), «Сбор урожая» (гуашь, 1933), и много-много других листов, маленьких по размерам, но монументальных по построению. К этому же периоду относится и огромное количество монотипий, разнообразие техники и мотивов которых необычайно велико. Серия «Восточных мотивов» интересна тем, что, навеянная действительной жизнью, она трансформировалась в представлении художника в своеобразный рассказ о вещах и явлениях, связанных с его творчеством в тридцатые годы.

А. В. Шевченко Сборник материалов Т. А. Шевченко об А. В. Шевченко