Служитель искусства - выражение и чересчур пафосное, и метафорически не совсем точное. Сравнивать искусство с владыкой или даже божеством некорректно: у него ведь нет никаких житейских или ритуальных требований К своим приверженцам, и те сами должны решать, в чем состоит их «служение». Формулировка подменяет, по сути, одно другим: вместо собственного экзистенциального выбора — будто бы неотвратимость предназначения. Но когда клише все-таки употребляют, мы сразу понимаем, что имелось в виду. Как правило, речь  о бескомпромиссности. О том, что для того или иного художника творческие цели оказываются важнее конъюнктуры. Это трудный и для многих загадочный выбор, влекущий целый спектр последствий — от бытовых неудобств до драматических сломов линии жизни. Чего ради? Наверное, из-за неочевидности ответа на этот вопрос и возникает тема служения, намек на что-то вроде самурайского кодекса.    

   И действительно, чего ради Михаил Захарьевич Рудаков десятки лет занимался тем искусством, за которое по головке не гладили и в президиумы не сажали? Он что, не понимал, как надо? Или культивировал в себе какие-то мазохистские склонности? Или боролся с режимом таким вот изысканным способом? Разумеется, ни одно, ни другое, ни третье. Из сегодняшнего дня мы уже не можем с уверенностью смоделировать всю систему мотиваций, двигавших Рудаковым, но ещё в состоянии отличить правдоподобные версии от фантастических.  Живы люди, которые его хорошо знали, имеются мемуарные о нем свидетельства, наконец, сами его работы во всяком случае, характерные и значительные не распыления по свету и могут быть увидены в логической совокупности. Хотя для настоящего прочного искусства никогда и никем не отменялось простое правило: любая вещь, выдернутая из контекста, должна говорить за себя. В случае с Михаилом Рудаковым этот критерий работает. Весьма вероятно, что ради такого результата он и жил именно так, как жил.     Биографические обстоятельства вроде бы ни росту мастерства, ни цельности мировоззрения не способствовали. Не должны были, если исходить из степени их травматичности для здоровья и психики тяжелейшее, почти смертельное ранение в первые месяцы войны, немецкий плен, потом, почти без паузы, арест уже своими, лагерь, поселение, полулегальное возвращение в Москву и мучительное ожидание реабилитации. Это ведь годы и годы существования «за скобками» нормальной творческой жизни. Кто бы упрекнул Рудакова‚ если бы после всех испытаний он предпочел тихую заводь, укромный уголок в разветвленной структуре Союза художников, где бы ни его не трогали, ни сам он себя не терзал вечными вопросами? Но вышло наоборот. То ли из желания наверстать упущенное, то ли в силу понимания чего-то предельно важного, что человеку без его трагического опыта понять не дано, то ли просто потому что не мог безропотно похоронить в себе потенциал он ринулся к возвышенным и рискованным задачам. Само собой , «в руководстве» его не поняли- вернее, не пожелали понять. Ведь всякая самоотдача, особенно подкрепленная талантом, ставит под сомнение правомерность сложившейся иерархии. В послесталинские времена подобные явления удобнее было игнорировать, чем искоренять. Рудакову с его репутацией «левого» и непокорного всего лишь «дозировали кислород» —через раз принимали сделанные им книжные иллюстрации, заматывали вопрос о персональной выставке, допуская все же до групповых... Однако действительно нужный ему кислород художник брал сам, не спрашивая санкций. Брал везде, где обнаруживал его источник.      

  Если смотреть насквозь, от и до, может показаться, что Рудаков бывал несопоставимо разным. Между камерными пастельными натюрмортами 1950-х, к примеру, и размашистыми, звенящими, знакообразными холстами на тему Каталонии, где он побывал в 1979 году — не пропасть, конечно, но изрядная дистанция. Считать ли манеру последних лет его жизни итоговым открытием, единственно верным соотнесением автора с мировым искусством, а все остальное — промежуточными этапами? Вряд ли это оправданно. И там, и там есть устремленность к проникновению за границы иллюзорного и одновременно к утверждению пределов реального.  Рудаков не сочинитель и не бытописатель. Его формальные новации естественным образом сопрягаются с миссией художника в старинном смысле — с выявлением красоты и загадки сущего. А называть или не называть это служением искусству… Дело лексики, а не пластики.    

Автор статьи: Дмитрий Смолев  

Фонд «Modern Art Consulting» 2006 г.