О студии Федора Ивановича Рерберга я слышала с детства. Там получила образование моя тетка Екатерина Алексеевна Зернова, ставшая профессиональным художником, участником объединения: «Московский салон». Она хвалила студию и ее руководителя. Поэтому, когда в 1914 году наша семья переехала из Севастополя в Москву, я стала просить родителей поместить меня в эту студию. Разница между программами Севастопольской казенной женской гимназии и Московской гимназии Л.О. Вяземской, куда я тогда поступила, была значительной. Мне пришлось догонять, пройденное по многим предметам. Отец обещал, что если к новому году все благополучно сдам, то он отведет меня к Федору Ивановичу Рербергу на Мясницкую, почти рядом с Училищем живописи, ваяния и зодчества. Все получилось хорошо. Федор Иванович оказался очень симпатичным пожилым человеком. Отец показал ему мои рисунки и этюды. Федор Иванович согласился, чтобы я приходила на вечерний рисунок три раза в неделю и на живопись – по воскресеньям с утра. После этого меня выставили в коридор, а отец побеседовал с женой Федора Ивановича, которая вела все административные и денежные дела студии. Она определяла, кто, за какое количество уроков, сколько должен платить, она же принимала деньги и следила, чтобы плату вносили своевременно. Выглядела она, как мне казалось, несколько чудно: уже очень немолодая, она одевалась в пышные туалеты со множеством украшений – кольца, брошки, колье, браслеты, какие-то цепочки. Сам Федор Иванович всегда носил простой аккуратный костюм и не надевал ни халата, ни блузы, хотя в студии, заставленной мольбертами, это было бы естественно. Помещением для занятий служили две большие комнаты, входившие в состав квартиры Федора Ивановича. Мастерская была оборудована подиумами, мольбертами, табуретками и большим числом гипсов. По своей направленности студия не только давала общее художественное образование, но и готовила к поступлению в Училище живописи, ваяния и зодчества, или в Академию художеств. В студии не было каких-либо переходных ступеней, или классов, но Федор Иванович знал и помнил всех своих учеников и группировал их так, чтобы они переходили от гипсов к живой голове, потом к одетой фигуре и к фигуре, обнаженной. Не все, учащиеся собирались в дальнейшем поступать куда-нибудь. Некоторые находили полученные знания достаточными для дальнейшей самостоятельной работы в области искусства, что было справедливо. Многие вообще не собирались делать искусство своей профессией. Они хотели только получить общие понятия, какие-то сведения и навыки, т.е. остаться дилетантами, а главным своим занятием взять что-нибудь более основательное и стабильное. Состав учащихся определялся в значительной степени тем, что за ученье надо было немало платить. Поэтому сюда приходили, или дети состоятельных родителей, или те, кто уже сам достаточно зарабатывал. Я не скоро познакомилась со студийцами. Дело в том, что довольно долго я была моложе всех в студии. Мне было при поступлении четырнадцать лет, и я носила гимназическую форму. Здесь же учились и молодые, и совсем взрослые люди, уже неоднократно, державшие экзамен и не поступившие в высшие учебные заведения. Возрастной разрыв мешал знакомству с «населением» студии, тем более, что совместное обучение не разрешалось тогда ни в каких школах. Здесь – другое дело. Я с интересом разглядывала ее обитателей. Тогда у Рерберга учился скульптор Г.И. Мотовилов. Он носил эспаньолку, пышную прическу и, кажется, бант вместо галстука. С видом денди ходил по мастерской сын Федора Ивановича – Иван Федорович. Его пробор был безукоризнен, костюм и манеры элегантны. В разговоре младший Рерберг вставлял французские слова. Он участвовал в юмористическом журнале студии, который состоял, главным образом, из карикатур и подписей к ним. Впоследствии сын Федора Ивановича стал архитектором и графиком, так же, как его дядя, брат Федора Ивановича, Иван Иванович Рерберг – строитель Киевского вокзала и здания Центрального телеграфа на улице Горького. Ходил в студию А.Я. Самойлов – сын профессора Петровской сельскохозяйственной академии. Одновременно он учился в Университете на медицинском факультете и впоследствии стал врачом. Обращал на себя внимание своей живописью Л.Е. Фейнберг, часто говорили о В.В. Вахуркине. Фейнберга я потом встречала в МОСХе. Он стал и графиком, и монументалистом, участвовал на многих выставках, показывая вещи, исполненные в необыкновенной технике, например, плиты, посыпанные песком, а поверх него – живопись. Когда я впервые пришла на занятия по рисунку, меня поразили большие листы, исполненные углем, который считался здесь важным (хотя не единственным) материалом. Многие рисунки казались мне виртуозными. Употребляли соус – незнакомый мне материал, который давал очень глубокий бархатно-черный цвет. Студийцы размазывали его пальцем, или замшевой растушевкой и добивались большого эффекта. Подбор гипсов был разнообразный. Будущие студенты чаще всего практиковались на рисовании головы Давида в натуральную величину. При очередном посещении Музея изящных искусств отце купил мне гипсовый слепок головы Дорифора, и в свободные вечера я работала, рисуя эту голову. А первую голову Федор Иванович велел мне нарисовать с Сократа, как это делают и сегодня во многих вузах, студиях и техникумах. Но, довольно скоро Федор Иванович сказал, что хватит рисовать гипсы, надо приниматься за голову живого человека. Освоить технику «шикарного» соуса мне так и не пришлось. Из указаний Федора Ивановича я поняла, что это и не нужно. Надо изучать форму, помещать ее в пространстве, надо находить планы, обобщенную геометрическую форму, надо членить на составляющие ее мелкие формы, а красивый черный цвет не входит в число главных задач рисунка. Требования к рисунку в студии были основаны на том, что сам Федор Иванович получил от Академии художеств и, конечно, считал правильным. Вот, примерно, эти основы. Необходимо твердо знать анатомию человека. Изучать ее следует по анатомическим атласам, по экорше и на живой модели. В отличие от старой Академии XIX века никто не требовал – ни в Академии, ни в студии – подгонять живого человека под античные каноны. Наоборот, индивидуальность и фигуры, и головы считалась необходимой. Чем резче выражен характер, тем лучше. Выявлению форм способствует ясная светотень. Поэтому вечером рисунок деть легче, чем при рассеянном дневном свете. Конструкция, внутренняя связь больших форм обязательны. Динамизм – ясно, выраженное движение – тоже одна из задач рисунка. Самое трудное – это соблюдение пропорций фигуры. В этом чаще всего ошибаются учащиеся. Тщательная обработка поверхности листа не обязательна. При попытке нарисовать все детали часто нарушается общая конструктивность, а она важнее. Иногда задавались короткие наброски модели. После примерно полугодового рисования гипсов и головы Федор Иванович в первый раз поставил меня рисовать обнаженную модель. Вид обнаженной женщины, сидящей среди одетых людей, поразил меня. Стало очень неловко, и я попыталась спрятаться где-то в последнем ряду. Но, раз взялась учиться – надо учиться. Я наколола на доску бумагу и принялась за дело. Часа через полтора подошел Федор Иванович. Он основательно побранил меня: «Вы имели полное право плохо нарисовать модель, в первый раз это естественно. Но вы обязаны были весь рисунок поместить на листе. Вы нарисовали натурщицу хорошо, но отрезали ей ступни. Так нельзя». На всю жизнь я запомнила, что «так нельзя». Замечания и указания Федора Ивановича всегда были справедливы и деликатно выражены. Занятия по живописи были праздником. Для них я жертвовала лыжами, прогулками и музеями. В первое воскресенье позировала немолодая смуглая женщина, похожая на цыганку. На ней было красное платье и цветастая шаль. Мольберты стояли, расходящимися рядами. Мне досталось неплохое место, и я старалась вовсю. Занятия продолжались четыре часа с перерывами по пятнадцать минут. Федор Иванович установил модель, подобрал фон, посмотрел, как начали рисунок на холсте, затем ушел и вернулся часа через два. Он обошел всех и каждому что-нибудь говорил. Мне он сказал, что для правильной характеристики головы надо не сглаживать, а подчеркивать все ее особенности. «У этой цыганки большие глаза, так нарисуйте их еще больше, широкие брови – подчеркните и их». Такой очень правильный совет я тоже запомнила навсегда. В живописи Федор Иванович придерживался академических принципов: прежде всего – твердый рисунок, обычно углем. Конечно, рисунок включает и компоновку холста, распределение больших форм на данной плоскости. Уголь обводится, разведенной масляной краской (если не ошибаюсь, в студии практиковалась живопись только масляными красками). Живопись базируется на установлении точных цветовых и тональных отношений. Каждый участок цвета, который Федор Иванович называл планами, должен получить свою характеристику, входящую в общий колорит и тон постановки. Эта характеристика включает и локальный цвет, и его изменения в зависимости от формы, на которой он лежит, от освещения, от глубины в пространстве и влияния окружающих цветов. Конечная цель – это правдивое изображение. Цветовая гармония должна заключаться в постановке и никаких отклонений от видимого не требует. Федор Иванович ставил постановки с большим вкусом. В одной из воскресений посажена была молодая женщина с очень бледным лицом, одетая в коричневый шелк с розовым на фоне темно-коричневой драпировки. Натурщица сидела хорошо, но у нее были странные глаза и удивительно, быстро, меняющееся выражение лица. Соседка сказала мне, что это морфинистка. Один только раз постановка по живописи не получилась – обманула модель. Прождав довольно долго, Федор Иванович решил поставить мальчика, убиравшего мастерскую. Мальчик был симпатичный, но для живописности Федор Иванович накинул ему на плечи оранжевую шелковую материю и повесил какой-то яркий фон. Получилось цветно, но, как мне казалось, бессмысленно, не соответствовало характеру этого маленького человека. Этюды у всех не очень вышли. С натурой часто встречались затруднения, но на занятиях по рисунку всегда выручали гипсы, а по живописи заменять модель натюрмортом Федор Иванович не считал возможным. В крайнем случае, учащиеся делали наброски друг с друга, сменяясь каждые четверть часа. Но, это были уже рисунки, а не живопись. Наброски кистью Федор Иванович не проводил. Не рекомендовал Федор Иванович никаких подкладок под живопись, или предварительной проработки формы одним цветом. Он советовал брать сразу же нужный цвет и класть его на белый холст. Вопросы фактуры его мало интересовали. Он придавал большое значение правильной технологии, а из нее следует, что чем толще красочный слой, тем короче жизнь картины. Значит, никаких фокусов с фактурой. Из растворителей Федор Иванович рекомендовал очищенную нефть. В случае появления жухлости надо смазать работу маслом и на другой день снять его излишек промокательной бумагой. Ни в коем случае не покрывать жухлость лаком. Иногда вечером Федор Иванович читал лекции по технологии живописи. Он рассказывал о своих опытах с масляными красками: что делается с выкрасками, поставленными на солнце, через месяц, какие краски можно смешивать между собой, какие нет. Сейчас книга Федора Ивановича о технологии живописи стоит у меня на полке, и я туда заглядываю. В студии всегда рисовали и писали только с натуры. Работа над картиной, специальные занятия композицией не входили в программу занятий. Федор Иванович говорил о композиции, разбирая фрески Микеланджело или Рафаэля, но никаких заданий своим ученикам не давал. Я всегда любила рисовать «от себя» людей, зверей, иллюстрации ко всему прочитанному. Но, это занятие никак не смыкалось с учением в студии, и одно другому не помогало. Вероятно, я сама была в этом виновата, но не знала, как преодолеть барьер. У Федора Ивановича были временами ассистенты. Иван Иванович Захаров отличался необычайно характерным профилем и несколько возвышенной манерой разговора. Его картины регулярно экспонировались на выставках Московского Салона. Назывались они примерно так: «Гамма красного». Изображали обычно рыцарей в доспехах с профилем, напоминающем автора. Размер голов превосходил натуру. Это был деятельный художник, направленность, которого, вероятно, отчасти, определялась тем временем. Картины самого Федора Ивановича висели у него в квартире. На одной из них по осенней аллее, усыпанной, опавшими листьями, идет женщина в большой черной шляпе и в длинном черном платье. Общий тон сумеречный, серый, грустный. Такое грустное состояние было характерно и для некоторых других вещей нашего учителя. Федор Иванович никогда не говорил о своих работах, или о своем методе. Он всегда ссылался на классиков и их приемы письма. Летом студия не работала. Считалось, что каникулы нужны и учащимся, и преподавателям. Жизнь студии не изменилась сколько-нибудь заметно в 1917 году. Занятия продолжались, хотя учащихся стало меньше, находить модели было трудно, а вносить оплату еще труднее. Зиму 1917-1918 годов я ходила в студию только по воскресеньям. Я окончила гимназию, поступила в Первый Московский государственный университет, но не хотела порывать с искусством. В 1919 году я поступила в Государственные свободные художественные мастерские и через год зашла к Федору Ивановичу попросить справку о моем пребывании в студии. Федор Иванович выглядел по-прежнему, был так же приветлив и все так же окружен учениками. Он много нам дал и помимо грамотности и твердых проверенных знаний, он был примером любви к своему делу и доброжелательного отношения к молодому поколению.

Автор статьи Е. Зернова

Материал взят из издания: Зернова Е. Студия Федора Ивановича Рерберга // Ф.И. Рерберг. Сборник воспоминаний. Л.: Художник РСФСР, 1986. С. 49-56.