Книги

Ольга Рудакова

Член Московского союза художников

Маленький театрик Левинского переносил меня в какой - то параллельный мир, где было и так , как на самом деле,и немного по- другому. Этот параллельный мир остался навсегда. Все мои работы оттуда. Из киевских сумерек, из пятен солнца на полу,из гурзуфских улочек и его холодного, серебряного, осеннего света.

Я помню большие солнечные квадраты на старинном паркете, и я со своей подружкой Авой играю среди больших кованых сундуков. Это коридор странноприимного дома Михайловского монастыря в Киеве, городе, куда мы с бабушкой часто уезжали, вернее бежали, от бурь, проносившихся над нашей семьей, начиная с 1917 года. Киев до сих пор остался моим самым любимым городом на земле, моим домом, где можно спрятаться, «укрыться», закрыть дверь в мир, отдохнуть от него и о чем-то вспомнить.  


Киев — это старинный русский город, это встреча Севера и Юга (отсюда Гоголь со всеми его странностями), это город дивного мягкого русского языка, языка Бунина и Булгакова, Паустовского и Ахматовой, это переплетение его улиц, строчек Мандельштама и врубелевской мозаики. Никакая это не столица Украины. Так — сиюминутная политическая прихоть, песчинка чужих амбиций на фоне вечности. Киев — это моя первая картина, первая живопись, первые краски, возникшие в моей голове. Однажды в детстве я рисовала девочку на фоне неба. Красок у меня, конечно, не было, только цветные карандаши. Девочка была маленькая-маленькая, в самом низу листа, а небо, наоборот, во весь лист. Я начала закрашивать небо голубым карандашом, но цвета в карандаше не хватало. Я стала мусолить его языком, чтобы цвет был ярче, но это было так долго и медленно, что я закрашивала, вернее затирала, этот лист весь день, пока это прекрасное голубое киевское небо за окном не потемнело и не потонуло в синих киевских сумерках.  


А родилась я в Москве, в самом центре, на Малой Молчановке. В арбатских переулках тогда было тихо, степенно, а большие, бывшие «доходные» дома и крошечные особнячки просто лопались об обилия жильцов и скарба. Мы жили в двух комнатах, оставленных нам от всей квартиры. Часть мебели так и осталась стоять в соседних, уже давно чужих комнатах, часть кухонной утвари была поделена между всеми соседями и только уже в 1990-е годы, когда квартиру стали расселять новые хозяева, мне удалось собрать эти старые осколки семейного ампира и перевезти к себе на Брянскую улицу. Квартира была большая, яростная, вопящая. С классическими очередями в уборную по утрам, скандалами из-за конфорок на кухне, следствиями по поводу исчезновения коробка спичек. Мои родители смогли вернуться в Москву из ссылки только в 1955-м году, сменившееся во время войны население квартиры смотрело на моего отца хмуро, подозрительно, о МОСХе нечего было и думать, прописка, работа были не- разрешимой проблемой. От всего этого кошмара мы с бабушкой и уматывали в благословенный Киев, где жили ее любимые сестры. Все, что осталось от огромной, дворянской южнорусской семьи, обедневшей ветви графов Воронцовых.  


В школу я пошла с шести лет. Школа была большая, темно-красная, зловещая, с еще сталинскими традициями. Вообще в советскую школу я не вписалась совершенно. Учение ни в общеобразовательных младших классах, ни впоследствии в СХШ не оставило в моей памяти ничего, кроме жуткой бесцветной тоски. Наверно, от этой тоски и беспросветности я устроила в последнем классе СХШ нечто вроде маленького бунта. Написала вместо сочинения на свободную тему воззвание, чтобы вывели танки из Чехословакии, стала распространять переписанные от руки письма Солженицына и по композиции нарисовала какого- то вроде бы кубистического Ленина на фоне разламывающихся церквей. Скандал был полный. Посещать школу мне было запрещено, грозили лишением аттестата, исключением из комсомола и будущим не поступлением в институт. Спасло то, что папа был тогда председателем художественного совета в секции Уникальной графики (многие педагоги имели там работу), и дело решили понемногу замять. Во всяком случае выпускные экзамены и вступительные — в Суриковский институт — сдать разрешили, я благополучно поступила.


В то время мой детский приятель (ныне известный актер и лауреат Государственной премии Алексей Левинский) создал нечто вроде своего маленького театрика. Спектакли проходили в БРЗ (большой репетиционный зал) Театра Сатиры, в труппу которого попали сразу довольно много бывших студентов-однокурсников школы-студии МАТ. Спектакли были по тем временам очень новаторские, смелые, подбор пьес — необычный: Беккет, Порка, Брехт... Среди снобистской и интеллектуальной Москвы этот крохотный и неофициальный «театр Алексея Левинского» пользовался большим успехом. Я топталась там бесконечно. Все были молоды, о деньгах и карьере еще никто не думал. Радовались маленькому переполненному БРЗ (там было всего два или три ряда) успеху, ночным репетициям, угрозам местного райкома. Главный режиссер театра Валентин Плучек, дипломатично закрывая на все глаза, не вмешивался и разрешал жить дальше на своей территории. Все это переносило меня в какой-то параллельный мир, где было и так, как на самом деле, и немного по- другому. Этот параллельный мир остался на- всегда. Все мои работы, все натюрморты опуда, Из киевских сумерек, из пятен солнца на полу, из черных драпировок БРЗ, из гурзуфских улочек и его холодного, серебряного, осеннего света. В Гурзуфе был Дом творчества им. Коровина. Впервые я попала туда в последнем классе, уехала к папе в творческую группу после скандального просмотрами школе.Потом ездила труда бесконечно,пятнадцать лет. Творческие группы были осенью и весной - все вокруг было или жемчужно- серым, или нежно - розовым. Помню даже холодный, соленый запах Гурзуфа, запаха его зябкого воздуха.

Топили там плохо, а окна в мастерских были вечно открыты. Своя мастерская мне тогда не полагалась, я работала либо у папы, либо у Леши Соколова. Леша — это на самом деле Алексей Дмитриевич Соколов (он был 1912 года рождения) — великолепный московский живописец. Его прекрасные, как бы приглушенные натюрморты напоминают падающие осенние листья на покрытую инеем траву. От них исходит тонкий звук оборванной струны. Подражать ему невозможно — техника сложна (он писал в основном темперой), а ощущение неповторимо. «Ты, Пешка, пишешь свои букеты, а горшки у тебя не выходят!»  


А Рудаков, только черной краской умеешь мазать!» — этот обычный чайный диалог, заканчивавшийся изгнанием чая и заварки противника из мастерской, происходил почти каждый день. А вечером они уже дружно шагали на ужин или к морю купаться в ледяной воде. На всю жизнь теперь люблю серебро в живописи, и красные букеты, и черную краску. В институте мне очень повезло на последнем курсе. Руководителем мастерской, а значит и моего диплома, стал пришедший тогда в институт Таир Салахов. «А можно мне...» — задала я как- то вопрос по поводу очередного эскиза. «Все, Олечка, можно. Если будут придираться, скажи — Салахов разрешил». «Все можно!» - от этого, казалось, воздух начинал дрожать, но использовать это я не смогла ни тогда, ни сейчас. Слишком силен, видимо, магнетизм параллельного мира, слишком силен синим Киевский свет и холодный, жемчужный запах Гурзуф. После института мир покатился по накатанной колее. Выставки, вступление в МОСХ, творческие группы... 



Резкий поворот произошел для меня, как и для всех, в конце 1980-х — начале 1990-х. «Все сыплется в тартарары», - сказала тогда моя любимая подружка Олечка Булгакова. Но, по-моему, все сыпется в тартарары именно сейчас, а тогда для нас открылся новый мир Западной Европы, Америки... все сорвались с места, поехали, помчались. Что-то нашли, что-то потеряли. Потеряли Гурзуф, тепло маленьких московских выставок, дни рождения, чай в мастерской, еще что-то, чему даже названия нет. Политические события последнего десятилетия, новый угол зрения на жизнь и на мир — все это в какой-то степени развело художников. Выставки стали реже, встречаться стали меньше. Все замкнулись в своем маленьком личном мире. Моя жизнь не стала исключением. Я тоже подолгу никого не вижу и либо работаю в своей мастерской, либо решаю какие-то свои проблемы. Политика меня сейчас не интересует вообще, я неделями не включаю телевизор и понятия не имею, что происходит за пределами моего дома.  

Живопись для меня тоже стала замыкаться большими цветовыми плоскостями. Я не использую в работе больше трех-четырех цветов Также испытываю огромное желание вынести почти все, на мой взгляд, лишние предметы из дома и мастерской. Хочется, чтоб предметов было меньше, а цвет чище. Я давно никуда не езжу. Западная Европа, Германия... Сначала это было интересно, а сейчас уже немного надоело. Поездки очень много дают, но также и очень много отнимают. Мне никогда не приходило в голову писать в Германии. Я работаю только в Москве, только в своей мастерской. В поездках я начинаю скучать по своему параллельному миру, по своему жемчужному свету и красным букетам, а писать «с натуры» я вообще не умею. И мне всегда хочется вернуться туда, где мне уютнее всего — в свою мастерскую. Надеюсь, что Бог оставил мне еще достаточно времени для моего цветного пространства, в котором будут жить несколько предметов.  


Биографическая справка  
Родилась в 1950 году в Москве.  
Окончила Московский государственный художественный институт им. В.И. Сурикова, факультет живописи, член Московского союза художников. Дипломант Российской Академии художеств. Главный приз «Ирида» за работу «Натюрморт с испанским кувшином» на «Весеннем салоне — 2001 », творческом конкурсе женщин-художников России. Призер МСХ на «Весеннем салоне-2002». Работы находятся в Государственной Третьяковской галерее, Новосибирском и Томском художественных музеях, в музеях Украины. Персональные выставки прошли в Германии и Австрии.