Книги

Саша Родионова Член Московского союза художников.

Успеха удается добиться,если к уже открытым предыдущими поколениями ходам добавить какое-то свое прикосновение или свою тему. Какой может быть «путь в искусстве» у тридцатилетнего человека, когда еще до недавнего времени пятидесятилетний художник считался молодым автором. Мой «творческий путь» фактически совпадает с жизненным, и результатом пока является один вывод, что все-таки я художник. Оба моих родителя — биологи. Мама — физиолог, папа — биохимик. Папины родители - тоже биологи, в частности мой дедушка, Родионов Иван Михайлович (сын художника Михаила Семеновича Родионова), до последних лет жизни был профессором кафедры физиологии МГУ. С рождения меня окружали друзья родителей, по преимуществу выпускники биофака МГУ, и это учебное заведение, несомненно, вложило в них определенное мировоззрение, носителем которого я являюсь тоже в какой-то мере. Так, многие явления жизни я склонна объяснять для себя с точки зрения физиологии и биохимии и не могу сказать, чтобы когда-нибудь была разочарована этим методом. С раннего возраста дорога моя была прямой и единственной и вела она на биофак МГУ.

Бабушка моей мамы, Надежда Николаевна Гончарова‚ тоже училась в МГУ, но на искусствоведческом отделении. Она работала 50 лет в Историческом музее, отделе изобразительных материалов, была автором многих книг и статей о русском купеческом портрете, дворянском портрете, акварелях художника Корнеева, детском рисунке 1905 — 1917 годов... Она хранила и изучала «уездных барышень альбомы», и когда начинала рассказывать об их владельцах, казалось, что она знакома лично со всеми жителями Москвы и Петербурга Х|Х века. Со смертью бабушки, говорят ее сотрудники, чувствуется невосполнимая пустота, и многие вопросы задать просто не кому. Под руководством бабушки меня возили по русским городам, водили в музеи и на выставки. Рисовала я, как и все. с детства. В детский сад мама мне всегда давала с собой карандаш и бумажку. Не помню, учил ли меня кто-то из родственников рисовать, и вообще из детства помню очень мало, но рисование, по-моему, не было моим образом жизни, как, например, у моей дочери. Думаю, что оно было просто возможностью побыть наедине с собой. А одиночество для меня было самым главным удовольствием. Наедине с собой мне никогда не было скучно. И люди обоего пола меня интересовали по преимуществу своей необычностью, тем, что будили мое воображение. Я всегда была созерцателем, и не было ничего тяжелее общения с неинтересными мне людьми или необходимости быть частью какого бы то ни было коллектива.

В художественную школу меня не приняли. Мама рассказывала, что на тему «Всюду жизнь» я нарисовала белку на дереве, а рядом с ней черный круг. Маме я объяснила, что это дупло, в котором бельчата. А члены приемной комиссии этим не поинтересовались. Так я счастливо избежала очередной тюрьмы. Думаю, что это было одним из главных фактов моей биографии, предопределивших то, что я стала художником. Но в музыкальную школу я все-таки попала. Мама и тетя обе закончили музыкальную школу и были убеждены, что для нормального развития ребенка это необходимо. С 5 лет мама занималась со мной музыкой, и к моменту поступления я твердо знала, что в музыкальной школе учиться не хочу. Моя мама всегда была очень энергичной и уверенной в своей правоте. «Ты еще маленькая, не понимаешь» — вот и весь разговор. Пять лет длилась борьба папиных родственников, да и моя, против этих занятий музыкой. Я поняла, что высшее счастье в жизни - это не ходить в музыкальную школу! «Ну что же, — сказала мама, — не хочешь заниматься музыкой, будешь рисовать...» Я очень любила маму и очень ее боялась. Она была очень темпераментна и несдержанна, особенно в гневе. Наверняка это очень субъективные воспоминания, но мое убеждение до сих пор, что папы никогда не было дома, и вырастила меня только мама. Хотя и ее постоянно не было дома. И моя благодарность за то, что хоть она дарит мне редкие минуты общения, была безмерна. И в довольно раннем возрасте я приняла для себя решение: моя профессия будет такой, чтобы я могла быть постоянно дома, с детьми. Почему-то на ум приходила профессия художника.

Только в средней школе я наткнулась на альбом рисунков своего прадедушки, Михаила Семеновича Родионова. Мысль о том, что мой не очень далекий родственник был художником, меня удивляла. Я помню себя в школьной раздевалке. Всюду висит или лежит одежда, обувь. Все окрашено каким-то рыжеватым от солнца цветом. Уже конец уроков, мы собираемся домой, и я говорю кому-то из детей, что мой прадедушка был художник. Не помню, кто это был, но безразличие этого ребенка меня поразило. Не знаю, как это могло произойти, но о существовании художни- ков среди родственников я практически не подозревала. И в то время, когда мама решила определить меня в рисование (а моя воля была сломлена еще в раннем детстве, и я никогда не думала, что как-то могу участвовать в своей биографии), была жива моя двоюродная бабушка Софья Михайловна Родионова. Она преподавала в «Строгановке», занималась живописью и вообще была очень энергичной и умной женщиной. Почему мои родители не общались ни с ней, ни с ее мужем Александром Абрамовичем Алейниковым, ни с папиным двоюродным братом Никитой Родионовым, станковым графиком и иллюстратором, ни с Еленой Михайловной Родионовой, другой моей двоюродной бабушкой, я не знаю. Но в тот момент мама пошла именно к Софье Михайловне, и та посоветовала отдать меня в художественную студию при Дворце пионеров Краснопресненского района. Первый кружок, где я занималась рисованием, был при Историческом музее. С маминых слов, я часами ползала под стульями, и когда мама интересовалась у преподавателя, почему это происходит, он отвечал: «Ничего, ничего, она сейчас вылезет и все нарисует». Думаю, так оно и было. Я вылезала и рисовала.

Я помню очень немногое из этих занятий. В первую очередь пол и кнопки на нем, удивление от того, что мы рисуем углем почему-то на холсте. Помню радость от того, что мне позволили раскрасить нарисованный углем рисунок, и открытие, что на свете, оказывается, существуют интеллигентные дети. Проблема общения с себе подобными стояла передо мной всегда очень остро и стоит по сей день. В детстве мне хотелось иметь интеллигентную подружку. Среди взрослых они были, а среди сверстников — почти нет. Теперь тоже хочется иметь какой-то круг общения. Людей, занятых теми же проблемами индивидуального развития, творчества. Но с людьми, с которыми сталкиваешься по ходу профессиональной деятельности, взаимопонимания не наступает. И даже если происходит какой-то диалог, он не достигает того уровня, на котором мне необходимо говорить на эту тему. Если это старшие по возрасту, например художники, то они или просто не замечают, или снисходят до каких-то покровительственных реплик, а если это ровесник, то разговор обычно сходит к обмену информацией о том, где можно заработать или выставиться. Во Дворце пионеров я занималась у Каплан Ярославы Борисовны. Картинки я рисовала примитивистские и некоторые очень смешные. Полюбила ли я тогда рисовать, не знаю. Но результатом этих занятии была первая и единственная пока продажа моих картин. В 1990, кажется, году по приглашению графа Сергея Сергеевича Палена мы с бабушкой ездили на полтора месяца в Париж.(Однажды он пришел в Исторический музей атрибутировать какие-то портреты своих предков и там познакомился, а потом и подружился с моей бабушкой, урожденной Нелидовой. Мысль о том, что он, Папен, а она, Нелидова, раньше бывшие по разные стороны баррикад, теперь в дружеских отношениях, очень забавляла обоих.) Во время поездки один французский художник купил две мои картины с изображением Коломенского за бешеные тогда деньги — 450 франков. Дальше пришло время решать, в какой институт поступать. Это был какой-то из последних классов школы, но никаких определенных желаний у меня не было. Мне точно не хотелось идти по стопам родителей, мне хотелось чего-то непредсказуемого, иррационального. Ярослава Борисовна посоветовала пойти на подготовительные курсы в МАРХИ. Проторчавши там, наверное, полгода, я поняла, что провести прямую линию от руки, и даже по линейке, это выше моих сил. Рисование гипсов тоже не возбуждало.

Дальше мой путь лежал в «Строгановку», где два педагога, из уважения к памяти Софьи Михайловны, взялись со мной заниматься. Я мало что получила от этих уроков. Увлечь или хотя бы заинтересовать меня они не смогли. Школу я к этому моменту уже закончила, а в институт не поступила. И началась легкая паника. Тогда родители вспомнили про Никиту Родионова, который благополучно определил меня в кружок к Ирине Павловне Захаровой и в некий кооператив на Сухаревской площади, готовивший В полиграфический институт. Ирине Павловне удалось создать атмосферу непосредственного общения с детьми на равных, которое всегда было в моей семье и никогда не встречалось мне ни у одного из преподавателей до тех пор. Казалось бы, самое естественное по- ведение вызывало у меня в тот момент чуть ли не слезы умиления. Коллектив тоже отличался от привычного мне до тех пор. Кроме самых обыкновенных девочек и мальчиков имелись и потомки известных художников и писателей, держащиеся на удивление уверенно, а иногда и вызывающе. Не скажу, что мне хотелось влиться в их ряды, но для моей кунсткамеры тут были очень любопытные персонажи, например, Сережа Каневский (внук небезызвестного иллюстратора), или Ира Драгунская (дочь того самого Дениски, о котором были написаны рассказы). Не скажу, что занятия в кружке мне много дали с профессиональной точки зрения, но потребность моя в среде и нормальном общении была постепенно удовлетворена, и я вспоминаю эти занятия с благодарностью. Хронологически первым моим учителем в профессии был Шишков Владимир Леонидович. Он постарался привлечь наше внимание, сперва напугав, потом найдя к каждому свой ключ. Со мной это было совсем несложно. Он просто начал меня хвалить. Почему раньше никто не приходил к такому простому решению, не могу понять. Не знаю, чья в этом заслуга, но то, чему научился, например, мой муж на втором курсе института, я умела уже на третьем занятии. Поэтому без всякого труда к концу года я поступила в полиграфический институт.

Мне удивительно повезло, что я попала именно к Шишкову во время подготовки в институт, именно к Александру Андреевичу Ливанову на курс. Несмотря на то что оба они были друзьями Никиты Родионова и его единомышленниками в искусстве, для меня все могло сложиться по- другому. Будучи представителями одной художественной школы и общаясь постоянно на почве преподавания, они создали мощную систему обучения, подобной которой в наше время я не знаю. В начале семестра ставилась определенная пластическая задача и к концу, если студентам не удавалось решить ее самостоятельно, постепенно подсказывались какие-то решения. Причем Александр Андреевич до последнего момента верил, что мы сами справимся с поставленной за- дачей, а Владимир Леонидович «ломался» раньше и на более ранних этапах начинал давать свои рекомендации. Александр Андреевич был вдохновителем и мотором курса. Будучи втрое старше нас, учеников, он в десятки раз превосходил нас эмоциональностью и энергией. Каждая встреча с А.А. была для меня восторгом и упоеньем. Когда он появлялся в аудитории и начинал что-то говорить одному студенту, тут же слетались все и с открытыми ртами ловили каждое слово. Не могу понять, как после таких уроков можно было бросить рисовать. А ведь, насколько мне известно, из 30 чело- век с нашего курса от силы 5 человек продолжают заниматься каким бы то ни было рисованием. Шишкова я впитала целиком, с ушами и бородой, и, кажется, я знаю его принципы работы. Что бы он ни нарисовал, он меня уже никогда не удивит. Александр Андреевич — всегда неожиданный, и в работах, и в жизни. Даже одну и ту же историю каждый раз рассказывает по-разному. Результатом моего обучения были не только профессиональные навыки, но и система мировосприятия, которая сохраняется у меня и теперь.

Ошибочно думать, что художники — волюнтаристы, творящие что Бог на душу положит. Может быть, для кого-то будет откровением, но и абстракционисты, и экспрессионисты, и реалисты, наконец, работают по одним и тем же законам, руководствуясь одной и той же логикой. Конечно, процесс обучения не был насильственным, но даже опаздывая на большую часть занятий и де- лая задания в последний момент, я каким-то образом смогла увидеть мир иначе, научиться восторгаться жизнью и замечать самые неожидан- ные факты, незаметные для других. Не такой ли была задача наших учителей? Помню слова Александры Феликсовны Билль, мамы Александра Андреевича, часто звучавшие в институте, «задача педагога не наполнить сосуд, а зажечь фа- кел». И моим учителям это удавалось. На втором курсе Александр Андреевич в организационном порядке выставил нас на молодежной выставке на Кузнецком мосту. С тех пор я выставляюсь регулярно, хотя со временем все реже. Так же организованно все желающие вступили в Московский союз художников, отделение «Московский эстамп». Илларион Владимирович Голицын дал мне рекомендацию, в которой было буквально следующее: «Понравились гравюры со зверями». Другим важным для меня событием стала выставка «Художники семьи Родионовых» в выставочном зале «Ковчег». В двух залах были представлены шестеро моих родственников, три поколения художников, и отдельный закуток выделили для нас с мужем, Павлом Шевелевым. Как ни старался Александр Андреевич не задушить во мне «родионовского», как ни говорил: «Не открещивайся от своих родственников», — непосредственной передачи традиции не произошло. Что ка- сается моих предков-художников, я физически чувствую, как во мне течет их кровь, их работа является продолжением нашей школы. Но первоисточниками моего рисования остаются, конечно, учителя и друзья моих педагогов. Хорошо это или плохо, но по крайней мере своим авторитетом мои родственники на меня не давят и не мешают экспериментировать в рамках своих представлений о рисовании, как это происходит у многих потомков творческих фамилий. Окончив институт, я фактически пережила шок.

После тепличных институтских условий мы были выброшены в жизнь, где никого не волновали ни твои личные качества, ни качество твоего рисования. Я предпринимала попытки делать то, что требуется на рынке, но с моей неспособностью сделать что бы то ни было аккуратно, они выглядели более чем жалкими. Кроме того, мне стоило титанических усилий пересилить себя и делать не то, что хочется, а то, что нужно. Несколько лет борьбы с собой привели меня к выводу, что насилие над собой до добра не доведет. А поскольку у меня была возможность не зарабатывать деньги, так как у мужа так или иначе получалось зарабатывать своим рисованием, а потом и родители помогали, я решила рисовать в свое удовольствие, а основной моей работой на данный момент стали моя семья и дочь. По-настоящему, любое дело, если им заниматься основательно, занимает все твое время. Но рисование стало физиологической потребностью организма‚ как поесть или поспать. Поэтому мне иногда бывает стыдно показывать то, что слишком явно свидетельствует о моем состоянии. Если я долго не рисую, я начинаю плохо себя чувствовать, и пока ничто другое не может мне заменить процесс рисования. Знающие люди, глядя на мои работы, говорят: «А, ученики Ливанова!» — и безразлично кивают головами. Стало понятно, что нужно изобретать что-то свое в плане формы. Содержание со вре- мени самых первых моих рисовальных опусов остается практически неизменным. Я рисую цветы и пейзажи, типичные для средней полосы России и Русского Севера, куда в детстве меня возили родители на байдарке. Рисую улицы в окрестностях дома, в котором я выросла. И хотя они находятся совсем не в центре Москвы, хрущевские пятиэтажки для меня выглядят обаятельнее особняков Х|Х века. Рисую домашних животных и портреты друзей. Впечатления детства, как и для всех, наверное, гораздо ярче и волнительнее впечатлений вчерашнего дня. Что касается формы, это вопрос мучительный. Успеха удается добиться, если к уже открытым предыдущими поколениями ходам добавить какое-то свое прикосно- вение или свою тему. Прибегая к иным формам, иногда удается добиться успеха у более широкого круга зрителей, но качество при этом падает катастрофически. Что касается семьи, то, как говорит моя четырехлетняя дочь, «у меня лапа — художник, мама — художник, собака — художник, да и я художник». С мужем мы учились на одном курсе и во многом мыслим одинаково. Тем более лестно для меня было замечание Мая Петровича Митурича: «Какие разные вы получились!» Стараемся быть разными, стараемся друг друга поддерживать. И все-таки самой дорогой для меня остается похвала дочери. Кем бы ни была она в будущем, но счастье «познавать мир с карандашом в руках», хотя бы в детстве — это то, что мы можем ей сейчас дать.