Книги

Светлана Пынина - Войцеховская Член Московского союза художников.

Искусство - это способ существования. Творческая личность - дитя своего времени, но она все равно живет не реальной жизнью своего общества, а вымышленным собственным миром. Этот мир сотворен художником и зависит от его художественного опыта, от его субъективного восприятия, от его стремления к совершенству. Прекрасные воспоминания приходят из детства, которое я провела в далеком си- бирском селении, куда отец, срочно, вернувшись с фронта, отправил нас с мамой, подальше от беды - немцы уже были на подступах к Москве. Мне было всего два с половиной года, когда, приехав к маминым родителям, я оказалась, что называется, «выпущенной на волю». И странный чужой мир сразу окружил меня — огромные коровы, бодающиеся телята, грозный злобный петух, шипящие и щипающие гуси. Все другое, новое: запахи, звуки, цвета — яркие, чистые, веселые. ...Огромный просторный мир! Дома при неярком свете керосиновой лампы ба- бушкина прялка жужжала тихо и мирно. А я, придвинув поближе свечу, разглядывала таинственный мир картинок в Библии. Она была огромной, с красивой рельефной застежкой, с золочеными подковами на углах. Книга осталась еще от прадеда, он был врачом, знаменитым на весь уезд, а еще раньше верно служил Отечеству на Русско-турецкой войне, откуда вернулся с бежавшей с ним красавицей-турчанкой, моей прабабкой. Вечерами дед, целыми днями занимавшийся огромным хозяйством, читал Библию. А я все приставала к нему — так хотелось узнать, что же написано в этой загадочной большой книге с такими прекрасными рисунками (как я узнала много позже, самого Гюстава Доре!). И дед научил меня буквам. Так моей первой азбукой стала Библия. В четыре с половиной года я самостоятельно разбирала подписи под картинками. Грозный Бог — созидатель, крылатые ангелы, странный корабль для Ноя — все приходили ко мне по ночам, заставляя опять и опять уходить в мир волшебных иллюстраций. Так мое первое приобщение к миру прекрасного произошло благодаря самому лучшему иллюстратору Библии всех времен.

После войны мы вернулись в Москву и нашли свою квартиру разоренной — исчезли вещи, даже альбомы с фотографиями. Единственным радостным приветствием от отца, которого я больше не увидела, были две большие картины на холсте, яркие, жизнеутверждающие — южная ночь и крымский пейзаж с кипарисами, морем и дорогой, уходящей в никуда. Отец мой был из состоятельной польской семьи, где детей учили не только иностранным языкам, но и музыке, и рисованию. В начальной школе мне было неинтересно, так как я уже не только знала азбуку, но и запоем читала книги из библиотеки. В иной мир погружали уроки рисования, они велись в специальном кабинете. Там были красивые фрукты, грибы, вазы с цветами, чучела птиц, коллекции бабочек, репродукции картин — и я готова была рисовать каждый день. Учитель, Павел Иванович — красивый и добрый человек — любил не только искусство, но и нас, детей. Он постоянно хвалил меня и пригова- ривал: «Ты должна учиться рисовать, должна!..» Эти слова магически звучали во мне, и я постоянно рисовала и дома. Но акварельные «сухарики», простенькие кисточки, оставлявшие волоски на рисунке, не давали того, что бы нравилось мне. Да и как нравиться, если я «жила» в Третьяковке. Я помню: на первом этаже в зале Врубеля свет лился из окон. И его «Демон» сиял драгоценными камнями, таинственная «Сирень» щемила сердце, и кружилась голова от ее аромата. Страстное желание рисовать привело меня в Краснопресненскую художественную школу. Учась там, я искала книги по искусству, и когда все местные библиотеки были изучены, я записалась в общий читальный зал Библиотеки имени Ленина. Выстаивая в очереди, я знала о своем вознаграждении — книги и журналы по искусству. Но зарубежных не выдавали. Зато по каталогам я понимала, что есть другой мир — он имел иную жизнь и, конечно, другое искусство. И первое проникновение в этот иной мир произошло в Музее изобразительных искусств, на выставке мексиканского искусства. Это стало для меня потрясением. Я приставала к переводчикам, потом искала книги на русском и английском языках, изучала древнее искусство ольмеков, майя и ацтеков. Я даже писать стала по-другому — более обобщенно, декоративно. С этюдником я колесила по Подмосковью, выискивала простые, лаконичные мотивы, превращая их в символы, меня волновали столкновения контрастных цветов, борьба тени и света. Думаю, это и привело меня на факультет декоративно-прикладного искусства в текстильный институт, куда я поступила, сдав экзамены на «отлично». И я не разочаровалась. Там можно было все! До позднего вечера я оставалась в институте, переходя из аудитории в аудиторию, к разным группам и даже старшим курсам. Я писала натюрморты и пейзажи в полный лист и в полтора листа, пробовала разные техники и даже красители. Открыв анилиновые красители, была поражена их цветовыми комбинациями и возможностями смещений. А еще у меня были замечательные друзья-единомышленники. Мы фанатично были преданны искусству и друг другу. Мы экспериментировали в области декоративной живописи, орнамента, фактуры, использовали коллаж, новые красители для поднятия чистоты и насыщенности цвета, применяли достижения авангардных направлений — кубизма, экспрессионизма, ташизма. В результате всю нашу группу на третьем курсе не аттестовали, едва не выгнали, лишили стипендии — за «формализм» (это же было в конце 1950-х). Но до сих пор на факультете вспоминают о нас, как о легенде. А мои верные друзья — Юра Грачев, Вета Дроздовская, Володя Сидоренко на всю жизнь остались верны избранному пути: Вета и Юра в 1970-х уехали в Америку, Володя остался преподавать на факультете, сейчас профессор.

Раньше в текстильном институте (теперь - Академия текстиля) преподавали Дейнека, Кравченко, Шевченко, Куприянов и другие видные художники. Высокая культура дореволюционных времен и дух преданности искусству еще были живы в наших преподавателях старшего поколения. Антон Семенович Ястржембский, Владимир Михайлович Шугеев, Борис Алексеевич Шатилов, из более молодых - Василий Васильевич Почиталов, Олег Вячеславович Чистяков. С каким уважением и добротой относились они к нам, стремясь передать все, что знали и могли. Сразу после сессии нас обязали ехать на целину (я была отличницей, комсоргом, членом бюро комсомола института, и меня обязали собрать с курса группу для поднятия целины). Я собрала этюдник, набрала картонов и холстов — ведь будет же время после рабочего дня заняться живописью! Какие мы были наивные! Трудились от восхода до заката на самых тяжелых физических работах, которые не хотели делать местные; спали в палатках, почти не раздеваясь‚ а зачастую и не разуваясь - днем стояла жара, к ночи резко холодало. Почти все мы были городскими жителями, не умели стоговать сено, закладывать силос в гурты, грузить мешки с зерном. Многие получили серьезные травмы. За полгода такого труда мне была выдана небольшая сумма денег и медаль «За освоение целинных земель». Окончив текстильный институт с отличными оценками по специальным предметам, я была вознаграждена. Мой диплом представили на выставке дипломных проектов московских художников в Академии художеств. Это была моя первая выставка. А что дальше? Еще на четвертом курсе я беспокоилась — а где же работать после защиты диплома? Я уже была женой и мамой, муж учился в Академии внешней торговли, мама часто болела (сказались бессменные годы рабо- ты военных времен, потеря мужа, отсутствие отпусков в течение двенадцати лет после войны).

Мне надо было получать свободное распределение, чтобы никуда не уезжать из Москвы. На четвертом и пятом курсах я делала иллюстрации и большие цветные листы к русским народным сказкам, после института создавала эскизы тканей и платков для шелкографии и росписи вручную, делала товарные знаки, работала в Специальном художественном конструкторском бюро и даже сделала коллекцию рисунков для нетканых материалов, что было востребовано и акту- ально. А Слава Зайцев, работая тогда в Доме моделей на Кузнецком, создал под них коллекцию одежды. Наш совместный проект «вышагивал» по подиуму павильона ВДНХ. То был мой второй выход. Но оставаться в сфере прикладного искусства мне не хотелось. Жажда заниматься живописью мучила меня. По вечерам и ночам, накрыв ванну огромным планшетом, я писала темперой и гуашью. Маслом писать не могла — где сушить, где оставить потом? А как заработать? Зная, что лучшие книги в стране выпускало издательство «Малыш», я собралась с духом и понесла туда свои работы. Юрий Николаевич Поливанов, старый и опытный редактор, молча долго смотрел. Сердце мое упало: потом он позвал других художественных редакторов... Улетала я из редакции с рукописью моего первого заказа. Я до сих пор вспоминаю Юрия Николаевича - интеллигентного, эрудированного человека, знатока и собирателя народных игру- шек со всего мира. В будущем, возвращаясь в Москву после длительных зарубежных командировок мужа, я снова приходила в издательство «Малыш» и получала новые заказы. Заказы были очень разнообразные и интересные, да и сама атмосфера была удивительной. Замечательные художники книги — Виктор Чижиков, Владимир Перцов, Вениамин Посин‚ Евгений Монин, Нико- лай Устинов, Анатолий Елисеев; наши художественные редакторы — удивительное сочетание профессионализма, ума, эрудиции, юмора, доброты и дружелюбия. Интересна была работа в новом направлении - уникальном и трудном: в книге-конструкции, в книге - конструкции для малышей до пяти лет. Нам Приходилось ездить и летать на фабрики с примитивным оборудованием, работать с резчиками деталей, сборщиками книги, изучать возможности того или другого картона — все за собственный счет и время. В Европе был бум на эти книги, и «Малыш» снабжал ими не только Запад, но и Африку, Индию, Китай, Монголию, Японию. Мои книги переиздавались по 12 — 15 раз на различных языках, на русском шли тиражи минимум по 300 тысяч экземпляров.

По ночам я занималась живописью, в основном авангардного направления. Ведь с первого курса, с 1957 года, я была членом известного Горкома графиков. Мы выставлялись в квартирах, клубах, домах культуры, в кафе, на ВДНХ. Собирались толпы зрителей, молодежи — шумно спорили, читали стихи, быстро знакомились. Однако судьба готовила мне перемену: мужа назначают в длительную командировку... в Аргентину!!! То был 1968 год. Меня ждал мир необыкновенного — Южная Америка с индейцами, о которой мы грезили еще в детстве по «Пятнадцатилетнему капитану» Жюля Верна! Мир с мощными контрастами цвета, света и тени, мир роскошной экзотической природы Внутренние законы страны не позволяли свободно передвигаться по провинциям, а потому рисовать что и где хотелось не было возможности. И любимую тему «Природа и человек в ней» пришлось поменять на «Город и человек в нем». Изучая испанский язык, я все искала по музеям и библиотекам истоки автохтонного искусства. Какие истоки! Индейцев остался один процент, и жили они в местах с тяжелыми климатическими условиями, в нищете. Смешанное население из Европы дало эклектику во всем — в самом укладе жизни, архитектуре, в обилии разностильных памятников национальным героям и военным. Аргентинское искусство, начиная с испанского влияния (колониального искусства), прошло все фазы европейского. И только после Второй мировой войны достигла расцвета национальная школа, его крупнейшие художники — Х.К. Кастаньино, А. Берни, Д.Э. Спилимберго, Б. Кинкелпг Машин, Л. Фальчини. С тремя из них я была хорошо знакома. В знаменитом районе города Ла Бока, в здании местной школы, которая и снаружи, и изнутри была расписана маэстро Б. Кинкелла Мартином, и где он бесплатно преподавал детям рисование, на верхнем этаже размещались мастерская художника и Музей национального искусства. Я не раз там бывала, общалась с ним, разглядывая его эскизы, картоны к росписям, живопись. Я неод- нократно показывала ему свои работы и все стеснялась спросить, почему у него в петлице прикреплен винтик и что он обозначает. Перед прощальным визитом я все же спросила о шурупе в петлице, он засмеялся: «А... Это тот самый шурупчик, которого не хватает в голове настоящего художника». И серьезно добавил: «Преклоните колено. Я посвящу 880 В рыцари Ордена Шурупов», символично ударив по плечу, он прикрепил к моей кофте шурулчик. Так я и по сию пору работаю с этим шурупчиком во всех главных музеях города я постоянно встречала яркую, экспрессивную живопись и графику Хуана Карпоса Кастаньино. Однажды к нему привез нас известный врач города, с которым мы дружили. Художник — веселый, энергичный, с живыми блестящими глазами. Он был удивлен моей осведомленностью о его творчестве. Перед отъездом в Москву я приехала попрощаться. Он порылся у себя и протянул маленький светло-зеленый камешек — весь в трещинках и потертый. Резное каменное лицо строго смотрело. «Ему тысяча лет, это индейский Бог-хранитель. Пусть он вам принесет счастье в искусстве». Знакомство с видными мастерами, изучение современного аргентинского искусства, остатков индейских ремесел в частных музеях (керамики, ткачества, изделий из перьев, бытовой утвари) помогало мне. Город и страна становились понятнее и ближе. Моя выставка в Буэнос-Айресе в 1969 году, затем неоднократно в доме дружбы в Москве привлекали много зрителей, это была экзотика. А Журналы АПН, «Советский Союз», «Новое время», «Латинская Америка», выходившие на испанском языке, публиковали мои рассказы и работы. Когда я приехала в секцию графики на Беговую, на бюро с предложением посмотреть мои работы для выставки или творческого вечера, мне единогласно сказали: «Но ведь это же капиталистическая страна, вот была бы какая-нибудь дружественная...»

Я поехала в Союз художников России на улицу Чернышевского - там мои листы рассматривали, как нечто странное: что это за яркий колорит, что это за световые контрасты — все надуманно, никакой школы. Случайно зашел И.П. Обросов, внимательно поглядел на мои рисунки: «Да ведь это готовые гравюры!» Потом повел в отдел графики и сказал: «пожалуйста, в Дом творчества, в ближайшую группу». Так я смогла очутиться в Челюскинской, где с упоением днем и ночью резала и печатала цветные линогравюры, делала фактурные монотипии, травила офортные доски, пробовала литографию. На Кузнецком мосту в нашем Доме художника были в те годы творческие вечера. Был и мой. Я развесила листы аргентинского периода, гравюры с Челюскинской, показывала слайды. Интерес был огромен, выступлений много. Жизнь в Москве была насыщенной — участие в выставках, творческих вечерах, показ слайдов. Встречи с друзьями, поездки в Гурзуф, по городам Золотого кольца, на Селигер, в дома творчества - Переяславль-Залесский, Сенеж, Челюс- кинскую, Дзинтари. Внутренний огонь не давал покоя, он требовал выпускать его на волю, воплотить в новые работы. И горы живописных Картонов, акварелей, офортов, монотипий все росли и росли. Мастерской не было. В МОСХе я стояла в очереди на мастерскую под каким-то далеким номером. А потому я все перевозила и перевозила свой багаж (6 или 7 раз) из очередного подвала в следующий. Раздавала свои работы друзьям и знакомым и даже случайным — все равно все пропадет! И была права! Наконец, на долгих тринадцать лет я обосновалась на первом этаже с окнами в кусты сирени и стаи воробьев и синиц зимой. Началась новая жизнь! Я часто даже по двое-трое суток не слала, оставаясь там‚ чтобы не терять драгоценное время. В 1975 году муж получил новое назначение — теперь в социалистическую Венгрию. Несмотря на то что Будапешт, «жемчужина Дуная», имел роскошную архитектуру и богатейшие храмы, красивую планировку, подстриженные сады с фонтанами и прудами, Дунай, делящий город на разные исторические и сословные части, все это было красиво, интересно, но не для меня. Я была Зачарована, загипнотизирована видениями Южной Америки. Я даже холмы — горы в окрестностях Будапешта высотой не более 800-1100 метров изображала, словно «настоящие горы». Я сделала четыре выставки о Венгрии: в 1978 и 1982 годах в Будапеште, в роскошном Доме советской науки и культуры, в 1979 и 1981 годах — в Москве, в Доме дружбы. В 1979 году, 8 марта, умерла мама. Веселая, жизнерадостная, оптимистичная, она всегда напевала что-то, хотя и вырастила меня одна уже без отца, совмещала две, а то и три работы, двенадцать лет после войны не брала отпуска. Без ее помощи в доме в нашей тяжелой бытовой жизни я бы не могла столько работать, выставляться, ездить в командировки и дома творчества. Я ничем не могла заняться, все падало из рук.

Мне предложили лечиться от депрессии. Но тут спасли друзья-художники. Из секции графики последовал звонок. Раймонд Сурвилло, деликатный человек, в сей раз говорил жестко: «В 1979 году по решению бюро секции графики тебя назначили руководителем группы молодых художников в поездку по Чукотке. План и сроки поездки, документы и деньги нужно получить срочно в ЦК ВЛКСМ». Так мы и улетели, сначала в Анадырь, потом — в Магадан. Остров Врангеля, бухта Провидения, поселки Чукотки по берегам ледяного Берингова моря, поездки вглубь тундры,в яранги пастухов — все было ново, странно. Впечатлений столько, что мы не успевали все нарисовать. Мы даже фотографировали для памяти, а еще для того, чтобы потом в Москве сами поверили, что все это и вправду было . Мы сделали на Кузнецком групповую выставку по Чукотке. На Чукотке я почувствовала что-то настоящее и даже «первозданное», а память увела опять к экзотике далекого континента. Осенью 1982 года я во второй раз летела вместе с солнцем, пересекала океан — теперь летела уже в Эквадор, маленькую страну Южной Америки — «страну в середине мира», страну на экваторе. Снежные действующие вулканы, самые высокие в мире, уходящие за облака, — и необозримые равнины; холод высокогорного альтиплано - и влажно-липкая жара долин побережья; неслышные подземные реки — и грохот водопадов, ниспадающих по глубоким мрачным расщелинам; яростно-синее небо — и красно-оранжевая земля; фиолетово-вишневые шали и пончо - и сине-зеленые юбки индейских женщин; открытые простые лица — и непроницаемый бездонный взор черных глаз индейцев. Эйфория цвета, размеров, запахов, звуков. Все поражало, вызывало творческий подъем, но... и подавляло невозможностью осмыслить и воплотить на холсте. «Творчески муки» терзали меня долго. Все было не так — не так мощно, не так темпераментно, не так контрастно — все не то, не то. Я искала «объяснения» в музеях, в картинах местных художников. Одним из них стал знаменитый во всей Латинскои Америке Эдуарда Кингман-Риогррио. Картины его драматичны и экспрессивны, образы монументальны. Основная тема — индейцы, измученные рутинным ежедневным трудом. «Для меня как для художника, — сказал Кингман, — экспрессия скорби наиболее выразительна. Уметь сострадать — высокое нравственное на- чало, в этом — гуманизм и цель искусства». Освальдо Гуаясамин — художник номер один на всем американском континенте, его знают в Европе и даже в Японии. Он академик почти всех академий художеств и даже нашей. Я часто приезжала к нему со своими работами. Он любил дискутировать на темы искусства Он спрашивал: «А что есть искусство для вас?» Я с жаром отвечала: «Искусство для меня — это способ существования. Творческая личность — дитя своего времени, но она все равно не живет реальной жизнью своего общества, живет в вымышленном собственном мире. Этот мир сотворен и зависит от художественного опыта, от его субъективного восприятия, от его стремления к совершенству». «Творчество художника изменчиво, как мир. Сегодня я один, завтра другой, а через три года совсем иной. Официальные школы ведут к обезличенности художника», — отвечал он. В этом диалоге отражено мое творческое кредо. Я до сих пор осталась верна тому, что можно не совпадать с текущими современными веяниями, но оставаться искренней и честной перед самой собой, перед своей совестью, нести тепло и доб- ро людям. В 1985 году я показала впервые в Москве, в Доме дружбы, свой эквадорский цикл. Затем в рамках творческого вечера на Кузнецком мосту я показала свои работы и слайды. Зрители были шокированы. Мнение большинства коллег было: «Красиво! Удивительно! Фантастично! Но все это придумано - этого не может быть». Теперь, когда наши художники ездят по всему миру, и, в ча- стности‚ посетив удивительный Эквадор, звонят и говорят о том, насколько я глубоко и точно ощутила дух тех широт. В 1986 году прошли мои выставки в крупнейших городах Эквадора, в музеях и центрах культуры. Но самым интересным событием для меня была выставка в ЦДХ на Крымском Валу в 1988 году. Эквадорское посольство устроило дипломатический прием на вернисаже. Выставка вызвала та- кой интерес, что администрация Центрального дома художника сама продлила ее еще на две недели. В 1999 году прошла еще одна персональная выставка в ЦДХ. Кроме живописи была представлена моя собственная коллекция индейских ремесленных изделий. На вернисаже также звучали типичные напевы андских индейцев - я пригласила ансамбль с народными инструментами. Прошло много времени, но часто память художника рисует картины путешествия по джунглям Амазонии... Никаких слов для рассказа, никаких красок для живописного изображения невозможно подобрать — все лишь слабые намеки на то волшебное состояние пребывания в раю, саду тысячи цветов и птиц! Проведенные вне Москвы 15 лет наложили огромный отпечаток на формирование меня как художника.

Темой моего творчества и по сей день остается «Природа и человек», где Природа- с большой буквы. Природа первозданна. Природа неисчерпаема. Природа существует без человека, она и не заметит его исчезновения. Жить в гармонии с Природой - вот уроки детства и моего пребывания в Южной Америке. Я по-прежнему активно работаю в разных изда- тельствах, имею студию и учу детей волшебству и магии искусства, участвую в групповых выставках. Моя дочь Татьяна стала журналистом, арт-критиком, долго работала на радиостанции «Маяк», вела там тему искусства, окончила аспи- рантуру, сейчас занимается музейным пиаром — сначала в Третьяковской галерее, теперь заведует отделом по связям с общественностью в Музее изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. А наша красавица Аглая — студентка, хотя и закончила художественную школу, — будущий журналист.