Книги

.Наталья Полянская

Член Союза журналистов Москвы, объединения художников печати.

Член Творческого объединения женщин-художников «Ирида».

Мне весна отпускает грехи,

И под купол февральского неба

Я иду без монет и без хлеба,

Как молитвы, читая стихи.

Когда-то мама говорила, что я родилась в Новодевичьем монастыре. В те годы это было для меня почти абстрактным и малопонятным созвучием. Очевидно, родильный дом находился на территории бывшего монастыря или по соседству с ним. Но спросить теперь уже не у кого. Наша семья соединяла в себе черты какой-то особенной талантливо-неповторимой интеллигентности и, главное, своеобразия во всех своих проявлениях. Никогда и нигде потом не находила я ничего похожего, что, с одной стороны, породило завышенную самооценку, а с другой - привычное и безуспешное желание стать «как все» и ощущение себя во всех кругах немного посторонней. Моя мама, поэт и художник, оказала самое главное влияние на все мое мироощущение. Ровесница века (я ее поздний ребенок), она не могла закончить своего художественного образования из-за начавшегося всеобщего кошмара. Но творчество искало выхода, и она стала писать стихи. Ее поэзия была замечена и оценена многими известными людьми. Но ее очень личная лирика в наступившие сталинские времена не могла пробить себе дорогу. Мама хотела, чтобы я стала художником.

Когда мне было 9 лет, она взяла меня за руку и отвела в Дом пионеров, где я очень робко и без особого вдохновения принялась рисовать, а вернее писать акварелью, предложенный мне кабачок. Мама была моим главным учителем и тем, ради кого я рисовала и вообще что-либо делала. Делала с подсознательной целью обрадовать ее и услышать похвалу. Главное же из переданного ею мне было то, что многое, очень многое, для меня стало свято — трепетная любовь ко всему живому и к той поэзии, в которую почти так же за руку она ввела меня, руководствуясь безупречным вкусом и огромным запасом стихов наизусть. Пушкина мама знала почти целиком. Явления окружающей природы стали для меня как будто подтверждать гениальность любимых строк Пушкина, Есенина, Пастернака. Как я благодарна маме за это музыкально-ритмическое сопровождение моей жизни. Блажен поток воспоминаний и связанных с ним непосредственных ощущений. Мне 6 лет. Я — дитя Москвы. Мне дорог каждый камень Кропоткинской улицы, ее дворов и переулков с их чердаками и бурьяном, с клумбами, где настурция, анютины глазки, лиловые, лимонно-желтые и бледно-чернильные. В то же время с какой приверженностью несу я в памяти неповторимость еще пустынных и одичалых послевоенных одесских пляжей, влюбленность в звук откатывающейся волны, которая тащит за собой мелкие мокрые камешки. Зной, тишина, только цикады и почти античная торжественность.

Завидный порядок царил в рукописях и картотеках моего ученого папы. Папа был известный психиатр, профессор, автор монографий и учебников, переведенных на многие языки мира. Кроме работы в институте Сербского, папа преподавал в 1-м медицинском и юридическом институтах. Его лекции привлекали к себе внимание не только студентов. Но в Передо был 1952 год, события которого роковым образом отразились на судьбе всей нашей семьи. Пресловутое "дело врачей" не обошло и моего отца. За фрейдизм и исследования в области психоанализа (столь модного теперь), которыми он занимался в пору своей молодости, особенно за какую-то найденную в его старых работах цитату Троцкого, он чуть не поплатился жизнью. Помню, как мама и бабушка уничтожали все журналы 1920-х, 1930-х годов как материалы, разоблачающие "врага народа". К своему стыду, я мало проявляла сочувствия , потому что почти ничего не понимала в происходящем. Сказывался возраст и то, что в этом происходящем были слепы слепы не только дети, но и взрослые. Потом, естественно, папа был реабилитирован. Последовало приглашение вернуться в институт Сербского, но в это время, волею судеб мы уже стали астраханцами. Папа до последних дней жизни руководил в астраханском мединституте кафедрой психиатрии, работал в клинике, вел огромную научную работу. Папа был великий труженик, человек очень нетребовательный в быту.

Никогда у нас не было ни сервизов, ни хрусталя. Одевались мои родители очень скромно, вернее, не придавали этому значения. Мама любила так называемые «заслуженные вещии» не стремилась покупать новые вещи. Простота, даже аскетизм, быта в сочетании с множеством уцелевших старинных фамильных вещей, с рисунками и фотографиями на стенах, с какой-то арис- тократической небрежностью создавали свой особый колорит нашего дома. Я знаю, что родители помогали многим нуждающимся в помощи. Сам же папа никогда ни на что не жаловался. Все это не могло не отразиться на моем отношении к себе и к жизни. Пожалуй, отсюда мое пренебрежение к удобствам и выносливость. Мой дед, Сергей Степанович Полянский — врач Деникинского полка, который был прикомандирован к царской семье и летом стоял в Ливадии, где была их резиденция. Конечно, там же в Ливадии с отцом и матерью были обе маленькие дочки — мама и ее младшая сестра. У мамы в дневнике есть описание ее детского впечатления от посещения ее папой царевича Алексея, кажется, у ребенка болело горло, и был вызван полковой врач.Мама через ограду смотрела на девушек в белых кружевных одеждах и мальчика на велосипеде. Тогда все девочки были влюблены в великих княжон, собирали открытки и с их портретами. Мой прадед, Стефан Полянский, был протоиерей. В моей комнате висит вышитая его женой икона Божьей Матери. Бабушка, мамина мама, которую я очень любила, урожденная Павлова, в свое время была известной в Саратове красавицей. Фамилия ее отцу была присвоена в честь Павловского полка, так как он был усыновлен полком, стал сыном полка, участником и героем Севастопольского сражения. Мама и ее сестра учились в гимназии бесплатно как внучки героя. Все это часть моей души, все это в материале, из которого она сделана. Мне кажется, загадочное помню Задолго до явления на свет... И как я «помню» ауру начала века, окружавшую благословенное детство моей мамы, так же помнит моя дочь уголки, и крыши, и колорит дворов моего детства, куда постоянно уносят меня сны. Всего этого она не могла видеть.Откуда у нее такая ностальгия по прошлому? Почему ко многому сегодняшнему она относится и недоверием и критический? С детства Женя — мастер спонтанных и необыкновенно остроумных высказываний и экспромтов. Иногда я не выдерживала и начинала вдруг поспешно записывать их, а у меня потом их с восторгом переписывали друзья. Они были все люди творческие. К счастью, Женя довольно благосклонно относится и к моим устным рассказам об ушедших временах, чем я иногда злоупотребляю. Вот я и вернулась опять к этим временам.

Я выросла во дворе Института Сербского, вернее, в лабиринте дворов и больничных садов и садиков, занимавших почти весь Кропоткинский переулок. На 1 Мая огромные портреты Сталина и другие непременные профили устанавливались над воротами института, и мы под сенью этих полотнищ, играли в прятки, бегали босиком по теплым лужам, собирали желуди с дубов, которые и сейчас живы. Потом была школа. Теперь она называется Музыкально-художественная школа на Кропоткинской‚ а тогда это была простая школа номер 41, где я училась первые свои классы. Дом, вернее особняк‚ где она помещалась, помню еще раньше. И внутри, и снаружи его украшали скульптуры и всевозможные лепные подробности. Мама не разрешала ходить под массивными от многочисленной лепнины старинными балконами, так как было ощущение, что они могут обрушиться в любой момент. Внутри ажурные винтовые лестницы, сводчатые потолки, кариатиды. Мой взгляд постоянно скользил по изумительно красивым складкам их одежд, оттеняемым вековой пылью. В актовом зале, где когда-то, конечно, были балы, мы, стоя рядами на линейке, пели хором про вождей и партию, а слова, написанные крупно на свитках, кто-то стоявший на сцене держал, постепенно разворачивая. Когда школа стала музыкально-художественной, все кариатиды достались музыкантам, а художникам - только сводчатые потолки в классах. и вот уже после Астрахани, будучи десятиклассницей, я снова очутилась в обожаемой Москве и поступила в предпоследний класс моей, теперь уже художественной, школы. Никто не знал, что каждая ступенька здесь помнит меня еще совсем маленькой девочкой. В художественной школе я должна была проучиться два года и подготовиться в институт. В Астрахани я ходила в студию, и мои «Георгины в алюминиевом бидоне» поехали в числе лучших работ в Данию, о чем сообщила астраханская газета «Волга», в которой иногда появлялись мамины стихи.

Потом были подготовительные курсы в текстильный институт. Подруги — юные художницы. Рулоны под мышкой и этюдники. Снобизм при- надлежности к творческой среде. Смелая и мокрая манера акварельной живописи. Экспрессия и спонтанность, культивируемая на курсах. Новые приемы и техника штриха в рисунке. Взгляд с высоты на академические и, как нам казалось, безнадежно устаревшие требования художественной школы. Любовь. Но ее было, пожалуй, слишком много, и я не буду сейчас касаться этой темы, нужна совсем другая тональность, и я не хотела бы сейчас вызвать ее звучания. Первые серьезные ошибки и глупости. Неудача с поступлением в текстильный. Зато невероятный рывок за два месяца летней подготовки. Знакомство с графикой модных тогда художников печати и сближение с этими художниками. Их неподражаемое остроумие и шик. Новые веянья‚ носителями которых они были. Их взгляды и категоричность в оценке всего. Книжное издательство «Известия», где почти ежедневно собиралась графическая элита. Первые печатные работы и, наконец, триумфальное поступление в полиграфический институт. Как ни странно, довольно маленькая его роль в моей жизни и творчестве. Все было почерпнуто на практике из сравнений, подражаний и бесконечной череды работ. Комбинат графического искусства, цех промграфики, с которым меня свела жизнь еще до института. Высочайший профессионализм и требовательность тогдашнего художественного совета и многих художников из Промграфики, Внешторгиздата. Все это на фоне моего восторженного материнства, кунцевского периода жизни и наших с мамой житейских трудностей. Тогда же и защита диплома — оформление детской книжки, для которой я взяла стихи моей мамы.

После института — работа во многих издательствах, всех не перечислишь, но, пожалуй, ближе всего мне были «Колобок», «Советский художник», «Русский язык», «Отчизна». Участие в выставках, в том числе на Малой Грузинской, в Ма- неже и на Кузнецком мосту, - но это уже потом. А вначале - отдельные случайные картинки, постепенная смена авторитетов. Подпольные живописцы. Таруса и мои романтические поездки туда. Потом, как подарок судьбы, полуштатная работа в газете «Неделя», где я осела на долгие годы. Вступление в Союз журналистов. Непрерывный поток рисунков в номер, и моя адаптация в газетно-журнальной среде, впрочем неполная, так же как и в Промграфике, и в институте, и, конечно, среди андеграунда в Тарусе. Мужья. Мой зенит и творческий, и женский. Уход из «Недели» на хлеба свободного художника. Работы в «Прогрессе» и в «Дружбе народов». Стоп. Теперь понимаю: между тем акварельным кабачком и сегодняшней частичной депрессией - весь сценарий моей жизни в искусстве. Все взлеты и падения, надежды, усилия, удачи и неудачи, а главное, неумение использовать те великолепные шансы, которые предлагала мне судьба. По- стоянные предложения работы, заказы в центральных издательствах, возможность пробовать свои силы и в театре, и в живописи, и нежелание рискнуть, инертность и все-таки лень. Своими дружескими отношениями и связями с известными людьми, среди которых сияют звезды первой величины, в том числе и те, что достались мне от родителей, в деловом смысле я полностью пренебрегла, да и в личном тоже.

Теперь, оглядываясь назад, я, пожалуй, немного жалею об этом. Лет 12 назад журнал «Дружба народов» поместил материал, вернее, эссе обо мне и о прибалтийском художнике-графике Тамсарре с цветными вклейками иллюстраций, в том числе к сказке Одоевского «Мороз Иванович», где я придумала сложную, снежно-мерцающую фактуру, которая соответствовала ее настроению. Почти одновременно прошла упомянутая передача по телевидению, где 30 минут эфирного времени было отдано мне - графические работы и много стихов, съемки в доме и на улице, беседа, затронувшая самые сокровенные темы, моя юная дочь и ее творчество, кое-кто из тогда еще немногочисленных зверей. На вопрос: «кто я больше — художник или поэт» - я Уже тогда ответила «поэт», хотя это был период самой плодотворной работы над книгами. Именно в это время я стала отдавать себе отчет в том, что мне трудно общаться с людьми. Стало казаться бессмысленным то, что еще вчера занимало меня. Душа заболела любовью и жалостью к животным, и все мои былые притязания уступили место этой стихии. Во время работы над «сказками народов Севера» у меня появился первый внук Ваня. Появился первый в нашей семье собственный мальчик, а во мне — чувство смирения. Предпосылки уже были. Мне были ведомы самоотверженность и терпение, но это совсем другое. Теперь предстояло пройти уроки смирения. Эти уроки я беру ежедневно, постигая на практике смысл этого слова. Я сама надела на себя такие вериги, которые не позволяли мне распоряжаться своим временем, силами, а главное, состоянием души. И, конечно, не об очередном романе идет речь, они кажутся вместе со своими переживаниями просто детской игрой. Речь идет о братьях наших меньших и сестрах, о «зверях земных и птицах небесных».

Моя родня — все деревья, цветы, насекомые и всякая былинка. Превращение это случилось со мной, конечно, не вдруг, с раннего детства какие-то тропинки вели меня на этот путь, но такой поворот, изменивший всю мою жизнь и потребовавший от меня полной самоотдачи, произошел именно тогда, когда я, наконец, как художник обрела в себе уверенность, стала делать книги, когда посыпались заказы и появилось какое-то признание. Я не берусь объяснять того, что произошло, но произошло. Я поперек опутана и вдоль. Я втравлена в неравный поединок. О только бы украдкой в ладонь Гвоздику из-под топчущих ботинок! Теперь моя жизнь уже многие и многие годы подчинена, и это знают все мои близкие и далекие, тому, что значит любить животных в полном смысле этого слова. А значит это - все свои помыслы, силы, время, здоровье, деньги отдавать им. Полное затворничество моего последнего десятилетия и отсутствие с моей стороны попыток заявить о себе как о поэте не мешает мне быть таковым в полной мере, а не быть просто художницей, пишущей стихи. Здесь я чувствую силу и полную самостоятельность, чувствую крылья и какую-то мощь, незнакомую мне на поприще художника. Здесь я никогда не пребывала в слепоте неведенья, знакомой мне вначале моего художественного пути: непонимания, что хорошо и что плохо. Здесь я у себя дома, и эта уверенность получена генетически, с молоком матери. Мастерству художника я училась, потом трудилась, часто оно приносило мне наслаждение и, конечно, мне знакомо состояние, когда ты расстаешься с реальностью, когда уже не принадлежишь себе, а попадаешь в некое царство, где твоей рукой начинает двигать какая-то сила, но поэтическое пространство дарит мне эти выходы В другое измерение, пожалуй, еще более ошеломляющие, пьянящие и радужные. Мастерству художника я училась, потом трудилась, часто оно приносило мне наслаждение и, конечно, мне знакомо состояние, когда ты расстаешься с реальностью, когда уже не принадлежишь себе, а попадаешь в некое царство, где твоей рукой начинает двигать какая-то сила, но поэтическое пространство дарит мне эти выходы в другое измерение, пожалуй, еще более ошеломляющие, пьянящие и радужные. Мне весна отпускает грехи, И под купол февральского неба Я иду без монет и без хлеба, Как молитвы, читая стихи. Вот уже много лет, как я перестала работать для печати. Рисую только для себя и то, что Бог на душу положит. В данный момент мне ближе всего техника пастели. Она вписывается в мой образ жизни и отвечает моему настроению и виденью, как будто «сквозь дымку». Мои пейзажи, изображения животных, цветы и предметы, с которыми у меня свои отношения и связи, изредка можно увидеть на выставках «Ириды». Почему же все-таки изредка? Причин слишком много. Главная — это отсутствие денег на рамы, паспарту и прочее. Пастель, как я убедилась, должна быть оформлена профессионально и со вкусом. Чтобы это частично осуществить, надо месяца два не кормить животных. Кроме того, я не люблю продавать работы, почти так же, как раздавать котят. Окно — это мое постоянное душевное бегство. И сразу оживают какие-то тайные струны. А вот и чувство своего богатства. Оно возникает вместе со всем, затронутым этих воспоминаниях. Все это так дорого мне, вот и превозношу до небес.

И все это чистая правда

- И те единственные лица

Они так близко от меня,

Как этот нежный голос птицы

В луче родившегося дня...

И бабушка моя была настоящая красавица, тогда и косметикой не принято было пользоваться. Эти ее глаза, при гладких темных волосах, светло светло-серые, обведенные природными тенями, и так высоко над ними разлет бровей. Даже в старости ее лицо просилось на полотно. Пройдет несколько часов, и ляжет на стену утренний луч, и захлестнет волна детской радости. Вот луч лег около Богородицы, задержался. Какое блаженное чувство защищенности! А это портрет мамы, он там, куда скоро тоже придет солнце. Но это еще не сейчас. Бог даст день, и будут умываться кошки, а еще раньше проснутся птицы, и воробышек чирикнет над самым окном, и собачки объявят начало дня. Помню, в прежние времена у нас в семье полагалось подсмеиваться над всяким излишеством в имуществе и вообще в чем угодно. Это относилось и к еде, и даже занавесок у нас на окнах не было, что очень соответствовало стилю нашего дома. А ведь и правда, сейчас я понимаю, что и ночное окно с луной, мокрыми листьями, шорохами, и утреннее, с убегающим за крышу облаком разве можно закрывать, задергивать тканью?! Сейчас окно наполнено ночной влагой, в нем октябрь и неожиданное тепло. Внизу клубятся вершины позолоченных деревьев. Ближе всех береза. Гибкий изогнутый прутик ее верхушки совсем близко. Я рисую ее во всех состояниях и одеяниях и с синицами на качелях ветвей.

Над кронами, над их пучиною

Листвы искрящейся и пляшущей

Мое веселье беспричинное,

Мое упрямое монашество.